«Избиение ногами, винтовкой, револьвером — замечает С. С. Маслов в своей книге,[285] написанной в значительной степени на основании материала, вывезенного им из России, — в счет не идут, они общеприняты и повсеместны». И автор приводит яркую иллюстрацию, не имеющую в данном случае отношения к политике. Тем характернее она для «коммунистического» правосудия, о новых принципах которого так много пишут хвалебного в советской прессе. Ведь там преступников не наказывают, а исправляют. «В мае 1920 г., — рассказывает С. С. Маслов, — в Москве была арестована группа детей (карманных воров) в возрасте от 11 до 15 лет. Их посадили в подвал и держали изолированно от других, но всю группу вместе. „Чрезвычайка“ решила использовать арест во всю. От детей стали требовать — сначала угрозами и обещаниями наград, выдачи других карманных воров. Дети отзывались незнанием. После нескольких бесплодных допросов в камеру, где сидели дети, вошло несколько служащих и началось жестокое избиение. Били сначала кулаками, потом, когда дети попадали, их били каблуками сапог. Дети обещали полную выдачу. Так как фамилии товарищей дети не знали, то их возили каждый день по улицам в автомобилях, трамваях, водили на вокзалы. Первый день дети попробовали никого не указать. Тогда вечером было повторено избиение еще более жестокое, чем прежде. Дети начали выдавать. Если день был неудачный, и ребенок не встречал или не указывал товарища по ремеслу, вечером он был избиваем. Пытка тянулась две недели. Дети, чтобы избежать битья, начали оговаривать незнакомых и невинных. Через три недели их перевезли в Бутырскую тюрьму. Худые, избитые, в рваном платье, с постоянным застывшим испугом на личиках, они были похожи на затравленных зверьков, видящих неминуемую и близкую смерть. Они дрожали, часто плакали и отчаянно кричали во сне. После 2–3 недельного сидения в Бутырской тюрьме, дети снова были взяты в „чрезвычайку“. Долгие тюремные сидельцы говорили мне, что за все время их ареста, за всю жизнь, за время даже царской каторги, они не слыхали таких отчаянных криков, как крики этих детей, понявших, что их снова везут в подвал, и не испытывали такой жгучей злобы, как от этого издевательства над ворами-детьми. Тюрьма плакала, когда обезумевших и воющих детей вели по коридорам, потом по двору тюрьмы».

Изменились ли условия? Мы не так давно узнали об убийстве в марте 1923 г. при допросе старого революционера Куликовского агентом иркутского Г.П.У. Корреспондент «Дней» сообщал, что за отказ отвечать на допросе его стали бить рукояткой револьвера, разбили череп и убили…

Для того, чтобы отчетливее представить себе сущность «красного террора», мы должны воспринять циничность форм, в которые он вылился — не только то, что людей виновных и невиновных, политических противников и безразличных расстреливали, но и как их расстреливали. Эта внешняя оболочка, быть может, важнее даже для понимания так называемого «красного террора».

Перед нами прошел уже садист в полном смысле слова — харьковский Саенко. Несколько слов о его помощнике — матросе Эдуарде, рассказывает Карелин: знаменит был тем, что, дружески разговаривая с заключенными, смеясь беззаботным смехом, умел артистически «кончить» своего собеседника выстрелом в затылок.

Таким же зверем изображает осведомленный в одесских делах Авербух председателя местной Чеки Калинченко. О его «причудах» и диких расправах рассказывали целые легенды: однажды во время празднования своих именин К. приказал доставить из тюрьмы «трех самых толстых буржуев». Его приказ был исполнен, и он в каком-то пьяном экстазе тут же убивает их из револьвера.

«Мне как-то раз пришлось посетить кафе „Астра“ по Преображенской улице, посещаемое исключительно большевистскими служащими» — пишет Авербух.[286] — «И здесь мне совершенно неожиданно пришлось выслушать рассказ известного палача „Васьки“ о том, как он расправился с двумя буржуями, как они корчились и метались в предсмертных судорогах, как они целовали у него руки и ноги и как он все-таки исполнил свой революционный долг». Среди одесских палачей был негр Джонстон, специально выписанный из Москвы. «Джонстон был синонимом зла и изуверств…» «Сдирать кожу с живого человека перед казнью, отрезать конечности при пытках и т. п. — на это способен был один палач негр Джонстон». Он ли один? В Москве на выставке, устроенной большевиками в 1920–1921 гг., демонстрировались «перчатки», снятые с человеческой руки. Большевики писали о том, что это образец зверств «белых». Но… об этих перчатках, снимаемых Саенко, доходили давно в Москву слухи. Говорили, что несколько «перчаток» было найдено в подвале Ч.К. Харьковские анархисты, привезенные в Бутырскую тюрьму, единогласно свидетельствовали об этих «перчатках», содранных с рук пытаемых.

«Нас упрекают в готтентотской морали», — говорил Луначарский в заседании московского совета 4 декабря 1918 г. «Мы принимаем этот упрек…» И Саенковские «перчатки» могли фигурировать на московской выставке, как доказательство жестокостей противников…[287]

С Джонстоном могла конкурировать в Одессе лишь женщина-палач, молодая девушка Вера Гребеннюкова («Дора»). О ее тиранствах также ходили легенды. Она «буквально терзала» свои жертвы: вырывала волосы, отрубала конечности, отрезала уши, выворачивала скулы и т. д. Чтобы судить о ее деятельности, достаточно привести тот факт, что в течение двух с половиной месяцев ее службы в чрезвычайке ею одной было расстреляно 700 с лишком человек, т. е. почти треть расстрелянных в Ч.К. всеми остальными палачами.[288]

В Киеве расстреливаемых заставляли ложиться ничком в кровавую массу, покрывавшую пол, и стреляли в затылок и размозжали череп. Заставляли ложиться одного на другого еще только что пристреленного. Выпускали намеченных к расстрелу в сад и устраивали там охоту на людей. И отчет киевских сестер милосердия тоже регистрирует такие факты. В «лунные, ясные летние ночи», «холеный, франтоватый» комендант губ. Ч.К. Михайлов любил непосредственно сам охотиться с револьвером в руках за арестованными, выпущенными в голом виде в сад.[289] Французская писательница Одетта Кён, считающая себя коммунисткой и побывавшая по случайным обстоятельствам[290] в тюрьмах Ч.К. в Севастополе, Симферополе, Харькове и Москве, рассказывает в своих воспоминаниях со слов одной из заключенных о такой охоте за женщинами даже в Петрограде (она относит этот, казалось бы, маловероятный факт к 1920 г.!!). В той же камере, что и эта женщина, было заключено еще 20 женщин контр-революционерок. Ночью за ними пришли солдаты. Вскоре послышались нечеловеческие крики, и заключенные увидели в окно, выходящее во двор, всех этих 20 женщин, посаженных голыми на дроги. Их отвезли в поле и приказали бежать, гарантируя тем, кто прибежит первыми, что они не будут расстреляны. Затем они были все перебиты…

В Брянске, как свидетельствует С. М. Волконский в своих воспоминаниях,[291] существовал «обычай» пускать пулю в спину после допроса. В Сибири разбивали головы «железной колотушкой»… В Одессе — свидетельствует одна простая женщина в своих показаниях — «во дворе Ч.К. под моим окном поставили бывшего агента сыскной полиции. Убивали дубиной или прикладом. Убивали больше часа. И он умолял все пощадить». В Екатеринославе некий Валявка, расстрелявший сотни «контр-революционеров», имел обыкновение выпускать «по десять-пятнадцать человек в небольшой, специальным забором огороженный двор». Затем Валявка с двумя-тремя товарищами выходил на середину двора и открывал стрельбу.[292]