— Ну-ну, — добродушно хмыкнула Саша, — посмотрю я, как у вас это получится.

— Ты… ты говоришь серьезно? — ахнула Изабелла Наумовна, схватила Сашу за руку и усадила рядом с собой. Подняла ее подбородок, вглядываясь в лицо: — Детонька моя, да что на тебя нашло такое?

— Нашло, — сказала Саша, — и оно такое огромное, что не помещается у меня внутри! Мне хочется кричать на всю округу, хочется каждой белке в лесу рассказать, какой Михаил Алексеевич удивительный. В нем столько самоотверженности, столько доброты, столько понимания, что у меня даже сердце болит. Так бы и… Господи! Он же думает, что я ему отказала! — осознала Саша вдруг с ужасом.

Изабелла Наумовна вдруг расхохоталась истерически, да так, что у нее на глазах слезы выступили.

— Бедный, — простонала она, утирая их, — бедный Михаил Алексеевич! Он ведь даже не понимает, с какой взбалмошной девицей связался!

Саша обежала все дворовые постройки, заглянула на старую конюшню, на ту, которая строилась, во флигель и почти отчаялась.

А ну как он ушел, гонимый ее дуростью, куда глаза глядят?

Где ей тогда ясного сокола искать? Сколько посохов изломать? Сколько сапогов истоптать?

Дрожа от нетерпения, раскаяния и страха, она догадалась посмотреть в хозяйственных клетушках и нашла, наконец-то нашла свою пропажу в кладовой, где хранились мука и зерно.

Отрешенный Михаил Алексеевич стоял над открытым ларем, тусклый свет из низких и маленьких оконцев придавал его лицу особенно сумрачный оттенок.

— Муки бы еще надобно, — бесцветно проговорил он, когда Саша, запыхавшаяся, распахнутая, растрепанная, ворвалась внутрь.

— Простите меня, — выпалила она, — я невыносима!

— Ничего, — ответил он, — я просто размечтался, старый дурак.

— Старый, разумеется, старый, — сказала Саша, шагнула вперед, досадуя на ларь, разделявший их. — Но подумайте вот о чем: а не оказалось ли ваше проклятие благословением?

— Благословением? — переспросил Михаил Алексеевич натянуто. — Мимолетная иллюзия, похожая на яркую бабочку, чей век скоротечен. Я потянулся за блуждающим огоньком, а теперь ведь и сам не знаю, кем являюсь. И кем проживу остаток жизни. И сколь продлится этот морок. И морок ли это. Ворованное, Саша Александровна, не может быть благословлено, а я ощущаю себя самозванцем, которого вот-вот разоблачат.

— Остаток жизни, какой бы они ни была, кем бы вы ни были — стариком, красным молодцем или чудищем лесным, вы проведете супругом моим, — медленно, присягая ему, себе на венчание их, торжественно и твердо отчеканила Саша. — Я ведь и сама, похоже, не пойми что — то ли чужое орудие, то ли нечисть, чертей гоняющая, то ли просто очарованная вами девица. Хотя, — добавила она честно, с восторгом наблюдая, как оживает лицо Михаила Алексеевича, — я бы предпочла, чтобы вы остались в том обличье, в котором теперь. Мне даже ваш нос-картошка нравится!

Он невольно рассмеялся, обошел ларь, обнял ее, отчего Саша снова перетекла в разнеженно-трепещущую ипостась.

— Один раз в жизни, — глухо выдохнул он, — я позволю себе быть безрассудным. И буду молиться о том, чтобы вы не пожалели о своем решении ни на минуту.

— Доверимся судьбе, — предложила Саша. — У меня душа разрывается от того, как вы переживаете обо всем. Что толку думать и гадать?

— Вы отважнее меня, — заметил он, и похвала в его голосе пролилась на нее теплым медом, — решительнее и, кажется, мудрее. Что толку было жить так долго, если я со всех сторон проигрываю юной барышне?

Саша, довольная и даже самодовольная, погладила его по могучему плечу:

— Я вас еще заражу лядовской разухабистостью. Была не была, Михаил Алексеевич, и пусть все сомнения унесет ветер.

— Пусть, — согласился он торжественно, наклонился и поцеловал ее.

Саша всегда оставалась равнодушной к ученью — своему ли, чужому. Однако напросилась в деревню тоже — ведь Изабеллу Наумовну сопровождал Михаил Алексеевич, а дай Саше волю, она бы повсюду ходила за ним хвостиком.

Это было похоже на помрачение рассудка, но она частенько подглядывала за ним из окошка или отплясывала на морозе, наблюдая за тем, как ведется возведение новой конюшни, и Михаил Алексеевич то бросается таскать камни, то вместе с Шишкиным погружается в расчеты материалов.

Скоро над ней любовно посмеивались все обитатели поместья, и даже Груня, повздыхав, отказалась от надежд на молодого управляющего, все ж с барышней ей не тягаться.

Изабелла Наумовна смирилась быстро, как всегда смирялась с Сашиным упрямством, только нет-нет да и принималась пугаться страшного скандала, который всенепременно закатит вольный атаман.

Об отце Саша и не думала переживать — его гнев был летуч и скор, что весенняя гроза. Погремит-посверкает и унесется прочь, сменившись безоблачным небом.

Марфа Марьяновна бдительной соколицей следила за тем, чтобы Саша не оставалась с Михаилом Алексеевичем наедине, и стала к нему необычайно сурова, придираясь по всякому случаю.

Он отвечал ей с кротким смирением, и кормилица вдруг бросала все свои дела и усаживалась с Изабеллой Наумовной в какой-нибудь уголок, громко рассуждая о том, что скоро по усадьбе забегают дети и как славно будет снова взять на руки младенца.

Их обеих мезальянс не пугал — уж больно себе на уме были все Лядовы, вольнолюбивы и шальны.

Возбуждение, которое охватывало всех перед Рождеством, витало и звенело в воздухе. И Саша тоже витала в облаках и звенела радостью, которую никак не могла спрятать. Будто ей на шею кто-то повесил монисто, и монетки бились о бусины, рождая бряцанье и перезвон.

Но время от времени находило на нее и беспокойство. Тот сон протянул невидимые нити между нею и невольником, и непрошеное сочувствие изредка остро кололо Сашу.

Могла ли она освободить его?

Хотела ли она освободить его?

Готова ли была стать тем самым мечом, о котором он говорил?

Или она придумала себе все?

К Сашиному удивлению, дом деревенского старосты оказался битком набит — и взрослых тут было поболе, чем детей.

Изабелла Наумовна мигом растерялась, не зная, с чего начать. Крестьяне оказались куда дремучее, чем она предполагала.

Зато Михаил Алексеевич чувствовал себя как рыба в воде.

Саша пристроилась на лавке у печи, глядя на то, как он то рисует буквы, объясняя, как они звучат, то ощупывает кому-то сустав, кому-то горло, заглядывает в рот, расспрашивает и рассказывает.

Как же тяжело ему давалась личина обыкновенного управляющего! Как же он соскучился по пациентам!

Если в Сашиных жилах бушевала кровь воинов, то в его — мирно текла кровь травниц и знахарок.

Он был рожден лекарем и умрет лекарем, а все остальное совершенно неважно.

— Нет, я не смогу, — объявила Изабелла Наумовна на обратном пути. — Один-два ученика, ну пусть пять! А здесь… я не рассчитала свои силы, Саша.

— Не переживайте об этом, — ответила она, оглядываясь на Михаила Алексеевича. Он был тих, задумчив и одухотворен, и Саша чувствовала его настроение как свое и понимала его мысли как свои.

А ночью снова невольник пришел в ее сон.

На этот раз он был уже грозным, страшным, человеком без возраста, прошлого и настоящего.

Саша отчетливо видела его смуглую кожу, курчавые волосы и бороду, белоснежный оскал улыбки.

«Мы скоро увидимся, девонька…»

В поместье Лядовых, принадлежавшем прежде княжескому роду, из которого происходила супруга старого атамана, отчего-то не было домашней церкви. Поэтому на вечернюю службу в сочельник все обитатели усадьбы отправились к ближайшим соседям, Холодовым.

Шишкин вплел разноцветные ленты в гривы лошадей, повесил на тройки бубенцы и колокольчики, убрал сани яркими тканями и бросил внутрь меха.

Охрана Саши Александровны, присланная старым атаманом, гарцевала и звонкой многоголосицей перекликивалась в ожидании первой звезды.