Влияние Санджая Белаттхипутты на будущую буддийскую философию несомненно, и совершенно правы те индологи, которые видели здесь перекличку с Нагарджуной (II–III вв.). Основной текст мадхьямики «Мулямадхьямика-карика» открывается критикой категории причинности: вещи не возникают из самих себя, из другого, из себя и другого, не из себя и не из другого. Сходным образом решаются вопросы о вечности мира или о природе нирваны. И именно Нагарджуну с его знаменитой «негативной диалектикой» следует считать инициатором возрождения интереса к антитетралемме в классической индийской философии — как в рамках буддизма, так и за его пределами.

Проблемы же сопоставления Санджаи с греческими скептиками мы рассмотрим позднее, при подведении итогов начального периода индийской философии.

Племянником Сарипутты был Дигханакха, который также принадлежал к паривраджакам, но первоначально, судя по комментарию к Маджджхима-никае, был последователем Аджита Кесакамбалы, следовательно, придерживался материалистического воззрения. Однако материализм также не удовлетворил его, и он разуверился во всех взглядах вообще. Сарипутта предложил ему навестить Будду и привел его в Сукаракхатилену. Беседе Будды с Дигханакхой посвящена специальная «Дигханакха-сутта» из Маджджхима-никаи. В начале их разговора, при котором присутствовал и Сарипутта, Дигханакха заверил Будду в том, что никакие воззрения удовлетворить его не могут[72]. Будда его спросил, относятся ли к тому, что он отрицает, и его собственные взгляды, подразумевая, что позиция Дигханакхи является самоотрицающей: ведь если он не признает никакого воззрения в абсолютном смысле, то не дóлжно признавать и тот, согласно которому ни один взгляд не может быть признан, следовательно, и свой собственный, отрицающий правомерность любого взгляда. Дигханакха отвечает, что если он даже и придерживается своего взгляда, то это ничего не меняет, т. е. что, настаивая на своем взгляде, он не обязан признавать какой-либо другой. В ответ Будда предлагает классификацию трех возможных позиций: 1) я соглашаюсь с любым взглядом, 2) я не соглашаюсь ни с одним, 3) я соглашаюсь с некоторыми и не соглашаюсь с другими. Дигханакха придерживается второй позиции, которая сама по себе хороша, но при ее абсолютизации становится такой же «догматической», как и те взгляды, которые Дигханакху не устраивают. Потому в этой позиции также следует быть несколько более гибким и вообще избегать полемики. Сутта завершается обращением Дигханакхи в буддизм[73].

Аргумент Будды, конечно, точно попал в цель, ибо здесь вскрывается тот знаменитый парадокс «Лжец», который был разработан современными уже Дигханакхе греческими философами. В самом деле, высказывание «Все взгляды ложны» оказывается истинным, если оно само ложно, и ложным, если оно истинно[74]. Но нам интереснее в данном случае позиция самого Дигханакхи. Его диалог с Буддой позволяет считать, что перед нами скептик уже в классическом смысле, которого опровергают аргументом, ставшим классическим в полемике с последовательным скептицизмом в течение всей истории философии. Скептицизм Дигханакхи не только последователен, но и продуман. Нет сомнения, что он был готов к возражению того типа, которое предложил ему Будда, и знал, что ему придется, при отрицании всех вообще взглядов, сделать исключение для собственного. Другое дело, убедителен ли такого рода ответ. Но очевидно, что Дикханакха принадлежал к тем скептикам, которые размышляли не только над конечным выводом из своего скептицизма, но и над средствами его защиты.

Скептицизм Дигханакхи, конечно, отличается от позиции и «скользких угрей» и Санджая Белаттхипутты. Первые воздерживались от категорических высказываний о природе добра и зла и от оценок тех или иных поступков и явлений, руководствуясь соображениями духовно-практического характера или просто своей робостью перед лицом потенциального оппонента. Второй выделил определенный круг вопросов трансцендентного порядка, по которым он считал нецелесообразным высказываться, но круг этих «запретных тем» был достаточно ограничен. Дигханакха же отвергает любые «взгляды» как таковые независимо от их содержательного наполнения. Тем самым он завершает практически все логически возможные позиции воздержания от суждений на начальной стадии философии.

Последним из «еретических учителей» буддисты называют Нигантха Натапутту. Первое имя означает, что ученики считали его «разорвавшим узы» этого мира, а второе — что он принадлежал к роду Натов, входивших в союз племен личчхавов. Но вот джайнская литература называет много других имен того же лица, самые известные из которых — Санмати («Благомыслящий»), Вира («Герой»), Ативира («Особый герой»), Махавира («Великий герой»), Ниргрантха Натапутра («Порвавший узы из рода Натов») и, наконец, Джина — «Победитель». А это значит, что перед нами не кто иной, как сам основатель джайнизма (название это и происходит от имени Джины) — третьей по значительности религии Индии после индуизма и буддизма. Потому и сведений об этом учении у нас значительно больше, чем о пяти предшествующих. Можно даже сказать, что этих сведений свободно хватает сразу на несколько портретов интересующей нас фигуры. Каким образом это произошло?

Один из этих портретов вполне мог бы быть написан буддийскими красками — буддисты рассказали о Нигантха Натапутте, пожалуй, больше, чем о пяти предыдущих учителях, потому, что он был создателем общины, наиболее успешно конкурировавшей с буддийской. Но именно это обстоятельство и сделало буддистов наиболее пристрастными: по их рассказам, Нигантха постоянно пытается нанести Будде поражение в споре и каждый раз терпит поражение, хвастается своими «сверхспособностями» и неизменно попадает впросак, стремится привлечь на свою сторону учеников Будды и неизменно теряет собственных и даже на смертном одре умудряется организовать раскол в своей же общине. Правда, за каждой пародией скрывается определенная реальность, и у нас нет оснований сомневаться в том, что Джина Махавира в меньшей степени претендовал на «сверхспособности», чем его конкуренты (история индийских религий не знает исключений из этого правила). Но, конечно, к буддийским рассказам следует относиться очень настороженно, и мы будем приводить только те их сообщения, которые или не противоречат джайнским источникам, или производят бесспорно реалистическое впечатление. Основными же источниками, разумеется, следует считать джайнские. Но здесь тоже не все просто. Не позднее чем в I в. н. э. в джайнской общине окончательно уже оформился раскол, в результате которого она разделяется на шветамбаров («одетые в белое») и дигамбаров («одетые сторонами света»). И те и другие начинают создавать свою каноническую литературу, и известный уже нам канон шветамбарских текстов не считается авторитетным у дигамбаров, которые признают более поздние «трактаты» и объединяют их в свои «четыре веды». Здесь приводятся толкования и некоторых «узлов» биографии Джины Махавиры, и его учения. Потому и мы, отдавая в целом предпочтение сведениям шветамбарских книг, должны в некоторых случаях учитывать и позицию дигамбаров.

Каким же видят жизненный путь Джины Махавиры его последователи? Как и биография Будды, с которой мы ознакомимся позднее, жизнеописание основателя джайнизма содержит наряду с историческими сведениями и мифологические. Эту воду легенд не очень трудно отделить от молока истории, но мы не будем делать этого потому, что для нас важен образ «первого джайна» в призме его эпохи.

По представлениям джайнов за время нынешнего мирового периода (а индийцы верят, что их бесчисленное множество и что они безначальны) джайнизм успел уже семь раз исчезнуть в Индии (соответственно столько же раз появиться), и всякий раз джайнские священные тексты заново провозглашались новым «пророком» — тиртханкаром (букв, «создатель переправы»). Непрерывная передача учения установилась только начиная с 16-го тиртханкара, носившего имя Шантинатха, но нынешнее собрание священных книг связано с деятельностью 24-го, и им-то оказался Джина Махавира.