— Может быть, ты и безродный, но не одинокий, — нахмурился Кирилл. — Мне это не нравится. Ты водишь всего ничего.

Всего ничего и целую жизнь, приятель.

— Не переживай. Я уже играл.

— Есть более полезные способы убиться или покалечиться, — заметил Нахимов. — И при этом послужить своей стране.

— Есть, — согласился я. — Но это только если ты собираешься убиться или покалечиться.

Вдалеке Трубецкой махнул рукой, сигнализируя, что все готово к заезду.

— А я не собираюсь, — договорил я, садясь за руль.

Нахимов поджал губы.

— Не забывай об этом, — проговорил Кирилл, и я закрыл дверь автомобиля.

Мы с Трубецким разъехались на приличное расстояние на взлетно-посадочной полосе. Посередине между автомобилями продефилировала девушка. Издалека она казалась красивой: длинные ноги в бесстыдно коротких шортах, высокие шпильки, топик, демонстрирующий золотой пирсинг в пупке, и распущенные длинные волосы. Красивая кукла, которая, видимо, не мерзнет, не думает, и вряд ли сможет иметь детей после прогулок по октябрю в таком виде.

Она стояла четко в центре между нашими машинами, держала стартовый флаг над головой, крутилась от меня к боярину и обратно, ходила туда-сюда, покачивая бедрами, заводя толпу.

Здесь не было комментаторов, потому что они были не нужны. Все и так все знали и понимали. Но адреналин витал в воздухе, стелился по трассе, проникал в кровь. Дорога шептала, дорога манила, дорога звала.

Кукла, наконец, махнула флагом, и я утопил педаль в полу. Колеса взвизгнули и, пробуксовав, машина сорвалась вперед. Стрелка спидометра мгновенно подскочила.

Ехать по прямой — что может быть проще?

Ты выжимаешь педаль до упора, машина не едет — она летит, как будто не касаясь дороги, почти вольная, почти неуправляемая. И весь мир сужается до краткого ощущения полета и встречных, стремительно приближающихся фар.

Я словно чувствовал каждый стык бетонных плит под колесами, каждый случайный камешек, каждую смятую травинку. Машина словно бы стала продолжением меня, и я будто бы сам касался дороги.

Стрелка спидометра ложилась, я летел в лобовое столкновение и не понял — почувствовал, словно сама трасса подсказала мне — он не свернет.

Мой противник — боярин, глава рода, он не может свернуть перед малолетним простолюдином.

Но и малолетний простолюдин не может свернуть перед этим боярином, иначе очень скоро ему свернут шею.

Авторитет и сила, сила и авторитет…

Машина летела по полосе, такая чувствительная к любому прикосновению ласточка и такая бездушная техника. Я руками чувствовал не кожу руля — шершавую поверхность дороги, тяжесть автомобиля и бесконечное спокойствие полосы, что отпускала в небеса тысячи железных птиц и точно так же принимала их в свои жесткие объятия.

До столкновения оставался один вздох, и я выжимаю педаль сцепления.

Нейтралка. Ручник. Руль в упоре.

И машина срывается в занос. Ее не ведет — она точно скользит, как красивая девушка по отполированному паркету.

И вот мы с Трубецким уже не друг против друга, а на целое мгновение как будто едем параллельно. Я успеваю увидеть шок и удивление на его лице, понять, что боковые зеркала наших машин разошлись буквально на пару миллиметров, и отпускаю ручник.

Руль выворачивается обратно, и машина возвращается к исходной траектории.

Я плавно сбрасываю скорость, торможу, съезжаю со взлетно-посадочной полосы и не сразу понимаю, что костяшки пальцев уже давно колет от магии.

Блокировка здесь не работает?

Но мысль не удерживается в голове, я усилием воли успокаиваю дар и выхожу из автомобиля. Нахимов смотрит на меня с таким нескрываемым восторгом и восхищением, что я теряюсь.

А спустя минуту к нам подъезжает Трубецкой.

Мужчина выходит из машины с таким спокойным и уверенным лицом, что если бы я не заглянул к нему в салон во время разворота, то даже бы поверил в его спокойную уверенность.

— Красивый заезд, господин Мирный, — проговорил он ровным тоном и протянул мне ладонь для рукопожатия.

— Спасибо, — ответил я на рукопожатие.

Трубецкой еще раз кинул взгляд на мою машину и произнес:

— Не знаю, где вам меняли заднее стекло, но, думаю, в следующий раз лучше это делать в официальном сервисе. Такая прекрасная машина требует особого обслуживания. Вот моя визитка, если что-то понадобится — звоните.

Я взял маленький кусок плотной бумаги, и боярин добавил:

— И если что-то понадобится по машине — тоже.

На этом боярин нас покинул, а Кирилл впился в меня взглядом:

— Научи.

Я внимательно посмотрел на парня и произнес:

— Научу, — кивнул я в ответ. — Но не раньше, чем то, что гонит тебя сюда, отпустит тебя на волю. Такие трюки требуют холодной головы и равнодушного сердца.

В одно мгновение в глазах парня пронеслось море эмоций: горе, ненависть, злость, отчаяние, упрямство и…

— Я тебя понимаю, — кивнул Нахимов. — Я буду стараться.

Уже подъезжая к университету, я подумал, что, кажется, сегодня впервые я прошел тест свой-чужой у какой-то значимой части высшего общества. И, возможно, немного вернул к реальности одного поломанного парня.

А магия на костяшках пальцев? Я о ней и не вспомнил.

Москва, малый особняк рода Ермаковых, Дарья Демидова

Как и положено хорошо воспитанной девушке, княжна Демидова на территорию будущего жениха всегда приезжала только в сопровождении какого-нибудь мужчины своего рода.

Вот до сегодняшнего дня.

После объявления указа императора все высшее общество забурлило. Редко когда в наше время выпадал случай поучаствовать в настоящих боевых действиях, а потому сыновья сильных аристократических родов не то, что рвались, — готовы были меж собой драться, лишь бы уехать пинать пшеков. Потому как участие в настоящих боевых действиях — это уважение, почет и более быстрое движение по карьерной лестнице. Как-то так исторически сложилось, что аристократы, успевшие поучаствовать в защите интересов Российской империи, всегда были в приоритете и на службе, и при заключении прямых договоров между родами.

Особенно это было важно для представителей Имперской фракции. Это был почти что знак качества, отличительный символ для «своих». Тот, кто брал в руки оружие и вставал под знамена Родины, казался более надежным человеком, чем тот, кто по любым причинам провел свою службу где-нибудь в штабе или в дальней спокойной части.

Дарья понимала эту понятийную структуру. Понимала и то, как мыслило большинство мужчин в такой ситуации. Понимала, потому что у нее было трое старших братьев, и буквально полчаса назад она по телефону говорила с наследником рода Демидовых, в надежде, что тот примет участие в жизни сестры и окажет влияние на Алексея.

Но брат лишь сказал, что она — женщина, и мыслит иными категориями, а потому ей не понять всю ту ответственность, которая лежит на наследнике рода. И что он наоборот, горячо поддерживает решение Ермакова-младшего отправиться в Польшу. И лучше бы ей не лезть со своими девичьими капризами в серьезные дела.

Дарья покладисто ответила, что все поняла, вежливо попрощалась с братом и вызвала личного водителя.

Потому что, конечно, они живут в прогрессивном российском обществе, и женщина тут обладает примерно тем же перечнем прав и обязанностей, как и мужчина, но Российская империя была все-таки страной патриархальной, и спорить с братом княжне было бесполезно. Проще согласиться и сделать по-своему.

А потому она и ехала в личный особняк Алексея Ермакова, чтобы сделать по-своему. Потому что мужчины могут сколько угодно мечтать о походах и победах, играть в войнушку, а она хочет долго и счастливо жить со своим мужчиной.

И ей было, что ему предложить.

О, да, было.

Княжна Демидова вошла без приглашения и без доклада. Слуги знали, что девушка — законная невеста Алексея, никто даже не подумал препятствовать стремительно шагающей по особняку княжне. Может быть, у кого-то и мелькнула мысль, что нехорошо это, что без доклада, но с другой стороны вставать на пути у княжны с пылающим взглядом — себе дороже.