Рыхлая земля отлично поддавалась лопатам, свежий гроб с музыкантом они оттащили, подняли старый, который лежал рядом, переворошили останки Станислава Пилявского. Вот только ковырялись впустую, никакого золота там тоже не оказалось.

Главное, хоть с Немецким он угадал, но с остальными кладбищами просто не выходило. Радкевич уж и так, и эдак карту Москвы накладывал, но не получалось точно определить, что за погосты обозначены, а главное – поди найди на кладбище могилку по дате смерти, каждый надгробный камень разглядывай, книги-то в революцию могли вполне сгореть, а участков там столько, что будешь целыми днями бродить, не сыщешь. Вот если бы фамилия была или другая подсказка, то другое дело. Успокаивал он себя тем, что мертвецы – они существа спокойные, с богатством никуда не убегут, и рано или поздно он золото обнаружит, пусть для этого все московские погосты придётся объехать.

– Что там Зуля? – спросил он Павла, который чистил револьвер.

– Лекарь говорит, жить будет, но пока слова сказать не может, ест и пьёт через трубочку, рожа замотана, паскудник ему все кости на лице переломал. Ох и доберусь я до него, посчитаемся. А остальные вроде оклемались.

– Они меня не интересуют, пусть хоть сдохнут. Скажи-ка мне, что с Ковровым? Следите за ним?

– Федька бегает. Говорит, ничего особенного, только вот вчера нанял машину и катался где-то целый день, приехал на извозчике только в десять вечера. Кто за рулём был, этот олух не разглядел, но номер машины записал. Не иначе как прокатная, надо бы по конторам проехать, узнать. Герман Осипыч, распорядись, мы с Петькой больно на этого фраера злы, Илюху-то он, почитай, калекой оставил. Мы уж его разыщем, так дай разрешение на пику поднять, или с бабой его душу отведём, из-за неё началось-то.

– Тебе бы только с бабой душу отвести, всё под это подводишь. Делайте, что хотите, но чтобы в свободное время, – Радкевич снова достал из кармана игральную кость, катнул по столу. – Двойка, чтоб её, всё время двойка. Пашка, что может это означать?

– Кто ж его знает, – Павел подул в ствол, а потом принялся начинять барабан патронами, – вам к гадалке надо, она всё по полочкам разложит. А если подумать, может, два шага от могилы сделать надобно, или в два часа ночи копать, чтобы, значит, клад появился.

– Хорошая мысль, правильная. Вот вы вдвоём этим и займётесь, – Герман развеселился, – будете по погостам ездить, в два часа ночи два шага делать и копать. Вас же двое, всё сходится. Ладно, после вернёмся к этому, а сейчас, братец, у нас важное дело.

Павел кивнул, принялся за следующий револьвер. На столе, возле которого он стоял, на расстеленном полотнище, кроме двух пистолетов, лежали несколько ножей, кастет и небольшой молоток. Дочистив наган и зарядив его, он откинул полу пиджака, засунул пистолет в наплечную кобуру, прикрепил два ножа в ремешки на предплечьях, сунул кастет в карман.

В комнату зашёл Пётр, коротко кивнул Радкевичу и тоже начал собираться. Револьвер и ножи он рассовал точно так же, как брат, за пояс брюк засунул молоток. На ткани остались один наган и небольшой нож, их взял Радкевич, револьвер он сунул в карман, а нож закрепил на ноге, на щиколотке.

– Ну что, – офицер подошёл к буфету, сыпанул на зеркало немного белого порошка, втянул носом через серебряную трубочку, – архаровцы, вперёд!

Компания вышла из дома, Пётр завёл «студебеккер», закрыл кожаный верх, уселся за руль. Павел сел рядом с ним, Радкевич позади, машина выехала со двора на улицу, вырулила на Преображенскую площадь, разгоняя сигналами гужевые подводы и экипажи, а оттуда – на Стромынку и дальше, в центр города. Там, в одном из многочисленных переулков, неподалёку от синагоги, стоял трёхэтажный квадратный дом с внутренним двором, торговыми лавками на первом этаже и квартирами на верхних. Радкевич поднялся по лестнице и попал в седьмую квартиру, которая занимала половину этажа. Общая дверь не запиралась, длинный коридор уходил в сторону большой кухни и туалетных комнат. Жилые комнаты шли длинными рядами, Герман сверился с бумажкой.

– Вы к кому, товарищ? – молодая женщина с маленьким ребёнком зашла следом за ним. Чумазый мальчик тащил на верёвочке деревянную машинку.

– К Разумовскому.

– А, к Геннадию Сергеевичу, так его нет, он в экспедиции.

– Какой милый малыш, – Радкевич изобразил улыбку, показал ребёнку козу, – а я знаю, я его товарищ по службе, зашёл кое-какие вещи взять. У меня и ключ есть.

– Ходют тут всякие, – старушка с тазом, полным белья, просто так мимо пройти не могла, – то из Петрограда к нему родня приезжает, то с работы шастают, не комната, а разврат. Я вот наволочку найти не могу, не иначе кто из его знакомых спёр.

Радкевич с ней спорить не стал, пошёл в направлении, которое указала женщина с ребёнком, и отсчитав восемь дверей с левой стороны, вставил ключ в замок девятой, на которой и табличка висела: «Геннадий Сергеевич Разумовский». Кто такой Разумовский, он не знал, ключ и адрес ему передал Шпуля, а тому – таинственный незнакомец из Гохрана.

В комнате было темно, хоть глаз выколи. Герман отодвинул шторы, снаружи брызнул солнечный свет, освещая помещение. Большой тяжёлый шкаф загораживал проход между этой комнатой и соседней, кровать с никелированными шишечками была заправлена, рядом стоял комод, на котором лежала несвежая газета «Правда». Ещё один знак, оставленный незнакомцем, тот в своей записке предупреждал, что если на месте «Правды» гость увидит что-то другое или ничего не увидит, то следует сразу уйти. Радкевич проверил, заперта ли дверь изнутри, и для верности задвинул щеколду. Потом приподнял кровать и переставил её правее. На месте, где стояла правая передняя ножка, обнаружилось отверстие, похожее на выпавший сучок. Отвинтив шишечку, мужчина достал из спинки кровати длинный стальной прут с прорезью на конце, вставил в отверстие и надавил, а потом нажал на короткую половицу. Та приподнялась, под ней в углублении лежал свёрток.

Герман забрал его и проделал обратные манипуляции – закрыл тайник, спрятал прут в кровати, передвинул её точно на то место, где она раньше стояла, посмотрел на часы. Незнакомец рекомендовал подождать минут десять и только потом выйти. Радкевич так и сделал, зашторив портьеру и закрыв за собой дверь. Свёрток он спрятал в карман.

– Как всё прошло, Герман Осипыч? – Пётр отшвырнул недокуренную папиросу, завёл двигатель.

– Неплохо. Поехали к Федяеву на Самотёчную, если сегодня долг не отдаст, придётся ему отрезать что-нибудь важное для организма.

– Это мы завсегда, – полуобернулся с переднего сиденья Павел, – только кивните, откромсаем только так.

Радкевич кивнул, вызвав раскат смеха, сам улыбнулся и уставился в окно. Там проплывала Москва – нэпманская, с лавками, полными товара, и карманами, полными денег, и в то же время нищая и убогая. В ресторанах кидали ассигнации певичкам и половым, по булыжным мостовым проносились повозки с дамами в шубах и бриллиантах, беспризорники, одетые в лохмотья, босые и чумазые, смотрели на них голодными глазами, рабочие возвращались с заводов после трудового дня, в копоти и масле, а как только стемнеет, на улицы и переулки выйдут лихие люди, и тогда уже держись, кто бы ты ни был, буржуй с пачкой червонцев или простой труженик с последним рублём в кошельке. Милиция и уголовный розыск не могли поспеть везде, в столице царил закон силы. И этот закон Радкевичу очень нравился.

Сергей постарался – перебрал «форд» ещё раз, залил полный бак авиационного бензина, поставил новые камеры и заменил фонари. Давид морщился, но документы для склада подписал, только за бензином пришлось к Ливадской идти.

– Значит, на нэпмана будешь теперь горбатиться? – секретарь партячейки совсем не по-летнему завязалась шарфом, пила горячий чай и надрывно кашляла. – И не стыдно тебе, боец Красной армии, значок почётный имеешь, а в холопы подался.

– Сами виноваты, нечего было меня в техники разжаловать, – Сергей подождал, пока она поставит автограф на всех трёх листах, промокнул чернила. – Эх, зашибу деньгу, куплю себе пиджак чарльстон и штиблеты шимми. Может, тогда, Зоя, твоё сердце растопится, и ты упадёшь в мои жаркие объятия.