Шестопалова прикусила нижнюю губу. Судя по всему, Лацис собирался от неё избавиться, жалкие крохи кинуть после всего того, что она сделала. Решение пришло спонтанно, женщина подошла поближе, шаря в кармане сарафана, а потом ловко подхватила тяжелое пресс-папье со стола и ударила им Лациса в висок. Одного раза не хватило, она добавила ещё несколько раз, мужчина качал головой, хрипя, Шестопалова вытащила из кармана пакет с отравой для крыс, полной горстью засунула вонючие шарики Лацису в рот, вжала в губы стакан с чаем. В стакане был налит кипяток, но Генрих Янович уже мало что соображал, он сделал несколько глотков, не чувствуя, как гортань обожгло, а растворившийся яд упал в желудок. И он откинулся на спинку кресла, вывалив язык. Шестопалова несколько раз провела шваброй по полу, вышла в приёмную.

– Генрих Янович велели не беспокоить его, – сказала она машинистке, – он позовёт.

Та кивнула, про отношения уборщицы и начальника она догадывалась, правда, раньше они запирались в кабинете как минимум на полчаса, а тут быстро управились. Анфиса прошла дальше, торопливо подтирая за служащими следы сапог. Вынеся для Лациса драгоценности из кладовых, она не удержалась и сделала себе запас, который лежал там же, где она взяла яд. В подсобке. Почти восемь килограммов золотых украшений, Шестопалова выбирала те, где камни покрасочнее и металла побольше, они наверняка были самыми дорогими. В основном кольца и браслетки.

В подсобке уборщица ссыпала цацки в ведро, накрыла их грязной тряпкой и пошла за водой на улицу. Бочка стояла во дворе дома. Наполнив ведро так, чтобы вода только прикрывала тряпку, женщина не стала возвращаться обратно, а направилась к Дегтярному переулку.

– Гражданочка, – окликнули её, – постойте.

Женщина останавливаться не стала, наоборот, ускорила шаг, на ходу обернулась и увидела мужчину в форме, который спешил к ней от угла дома.

– Гражданка Шестопалова, остановитесь, – крикнул он.

Уборщица перешла на бег, ведро больно било по бедру, вода расплёскивалась. Преследователь остановился, вскинул наган, выстрелил. От него до женщины было метров сорок, стрелок целился в ногу, но ствол повело вверх и влево, первая пуля ушла в молоко, а вторая попала в левую часть спины. Прямо в сердце. Анфиса споткнулась, рухнула на колени, качнулась и медленно упала лицом вниз, ведро выпало из рук, выплёскивая на мостовую вместе с водой и грязной тряпкой царские сокровища. Со стороны Дегтярного переулка спешили бойцы ОГПУ.

Драгоценности аккуратно сложили обратно в ведро и занесли обратно в Гохран, где уже начался переполох. Кальманиса арестовали, он сидел у себя в кабинете бледный и дрожащий, дверь комнаты Лациса выбили и сразу же вызвали санитарную повозку – помощник начальника Гохрана был без сознания, из его рта с каждым выдохом появлялась серо-коричневая пена. К краже государственных ценностей прибавилось покушение на убийство.

Найденный в доме Радкевича ящичек с золотыми империалами пока что никто с убийством Льва Пилявского не связал. Дело так и лежало у субинспектора Панова, а опись изъятых на Бужениновской улице ценностей только на следующее утро направилась помощнику прокурора при уголовном розыске Самсону Тагеру.

О том, как прошла операция по задержанию похитителей, Ковров мельком узнал от Мальцевой в тот же вечер понедельника, а уж в подробностях она расписала всё ему через три дня, в четверг, когда пришла сказать, что сотрудничество Коврова с ОГПУ окончено и он может возвращаться в Ленинград. Женщина была в приподнятом настроении, отношениями с Гершиным она давно тяготилась, а тут такой удобный случай подвернулся, любовничек сидел в камере и выдавал всех подряд, в том числе своих подельников на советско-персидской границе и в Польше. Правда, о том, из-за чего его задержали, ничего полезного он не сказал, имени продавца не знал, те, кто хотел купить золотишко и камушки, находились в Варшаве и для ОГПУ были недосягаемы. Но главная подозреваемая и так была поймана, точнее – уничтожена, её подельник, Карлас Кальманис, пока что отпирался и валил всё на своего начальника, Генриха Лациса, погибшего героической смертью от руки преступницы.

– И всё же не пойму, душа моя, – Ковров сидел в кресле в халате и шлёпанцах, посасывая кубинскую сигару, – зачем ей нужно было его убивать? Взяла бы спокойно камушки и сбежала ранним утром, так нет, она его дождалась.

– Ничего ты не понимаешь, – модистка-сексот курила папиросу через серебряный мундштук, – машинистка сказала, что между ними была любовная связь, вот она его напоследок и пришила, может, он догадываться начал или бросить хотел.

– Так значит, это всё же он был Разумовским?

– Он, кто же ещё, выправил комнату для встреч. Только дело прошлое, никто ворошить его не будет. Погиб на рабочем месте, хотел вывести воровку на чистую воду, а было у них что или нет, какая теперь разница, драгоценности-то нашли.

По мнению Коврова, разница была, причем существенная. Мальцева показала ему фотографии сокровищ, вынесенных из Гохрана Шестопаловой, и сразу бросилась в глаза разница между тонкими искусными вещицами, которые доставал из тайника Радкевич, и массивными, но совершенно обычными украшениями, добытыми уборщицей. Максимум золота, крупные, часто дешёвые камни, много жемчуга и эмали. Хоть на вес получилось почти полпуда, на миллион рублей они никак не тянули. Максимум тысяч на сто пятьдесят.

– Кстати об этом, – сказал Ковров. – Когда мне сороковую долю выплатят? Уговор есть уговор. Да и магазин кто-то обнёс, почти десять червонцев и коробку перчаток украли, опять же убыток.

Модистка хотела было ответить, что Коврову заплатят, но не сейчас, но тут в дверь постучали. Она встала, придерживая полы платья, подошла, распахнула створку, и женщину тут же втолкнули в комнату. На пороге стоял Радкевич с пистолетом и ножом в руках.

Герман все эти дни провёл как раненый зверь, прячущийся в чаще леса, чтобы зализать раны. Раны в основном были эмоционального характера, но от этого не менее мучительные. Призрак богатства, появившись, снова пропал, причём растаял полностью – и обещанные двести тысяч от продажи драгоценностей, и найденные у Пилявского царские империалы на полторы тысячи золотых червонцев, и накопленные за эти два года капиталы, не то чтобы большие, но и не та мелочь, которая осталась. Ещё, правда, лежала в кармане бумажка с картой припрятанных сокровищ и игральная кость, на которой всё время выпадала двойка.

В своих бедах Радкевич винил всех подряд – и братьев Лукашиных, которые кто помер, кто заболел не вовремя, и Шпулю, тот наверняка сейчас про него легавым шептал, и его полюбовницу Мальцеву, которую Шпуля не напрасно подозревал. И её родственника Коврова. И братьев Звездиных, владельцев ресторана, в капитал которого он вложил пять тысяч рублей, а получил пока что шиш с маслом и обещание через два года, как оговорено, расплатиться вдвое. Хорошо хоть просто отказали, не сдали в милицию. Но, что странно, оптимизма при этом не терял, сколько раз уже так бывало, приходили деньги и исчезали напрочь.

Можно было продолжить знакомство с Леной Кольцовой, которая возила Коврова, та хоть и не знала ничего о делах своего папаши, но могла что-то слышать, запомнить, а потом рассказать и помочь найти золотые империалы на двадцать пять тысяч червонцев.

Сам Ковров тоже наверняка что-то припрятал, у коммерсанта и от лавки деньги шли, и махинациями он занимался давно, значит, скопил капиталец. С него Радкевич и решил начать, рассудив, что Кольцова никуда не денется. Косой, с которым Шпуля так и не расплатился, получил от Радкевича два червонца и все эти дни следил за Ковровым. Тот осторожничал, в магазин почти не наведывался, ездил исключительно на автомобиле, за которым угнаться было сложно. Петька по приказу Радкевича залез в лавку, пошуровал, но кроме девяноста пяти рублей бумажками и мелочью, ничего не нашёл. От жадности Лукашин прихватил с собой коробку с перчатками, шарфик и женскую сумку, так его дворник чуть было не поймал.