Мне не хватало этого – не хватало родных мест – настолько сильно, что прежде я даже не могла себе этого представить.

– Думаю, да, – шепчу я, остановившись, чтобы заглянуть в окно любимой художественной галереи, и вздыхаю с облегчением, убедившись, что в ней ничего не изменилось. В витрине по-прежнему выставлена картина Адама Скотта Роута «Алиса в Стране чудес», на которой изображена красивая взрослая Алиса, смотрящая на зрителя, над которой нависает Черная королева.

– Я влюбилась в эту картину, когда мне было четырнадцать, – говорю я Хадсону. – Мама разрешила мне пропустить школу, чтобы отпраздновать мой половинный день рождения, и привезла меня сюда, на Коронадо. Она сказала, что мы можем целый день делать то, что я захочу, и больше всего мне захотелось исследовать эту галерею, разглядывая холсты на ее стенах.

– Это здесь находится коллаж Джона Морза, да? – спрашивает Хадсон, когда мы входим внутрь.

– Да, – отвечаю я. – Но он на другой стороне этой галереи. Во всяком случае, так было раньше. – Я иду мимо других работ Роута в маленькую секцию, где я когда-то проводила много времени. Хадсон, не колеблясь, следует за мной.

– И да, да! Он все еще здесь, – шепчу я, едва удержавшись от искушения прижать пальцы к прохладному защитному стеклу, укрывающему потрясающий коллаж с портретом Эйнштейна.

Его лицо состоит из тысячи разных цветов, его непокорные волосы составлены из клочков упаковок от снеков и пищевого пергамента.

– Я никогда не видел ничего подобного, – говорит Хадсон, стоящий рядом со мной.

– Я тоже. – Я сжимаю пальцы, чтобы точно не прижать их к стеклу. – Я так рада, что он по-прежнему здесь.

– Я тоже этому рад. – Хадсон улыбается мне, и его улыбка мягче, приятнее, чем я могла ожидать.

Я снова ощущаю укол какой-то неясной тревоги, но мне легко не обращать на нее внимания, когда меня окружает такая красота.

Мы не спешим, бродя по галерее. Хадсон отпускает краткие замечания по поводу тех картин, которые ему не по душе, а я пою дифирамбы тем из них, которые мне нравятся. Однако в конце концов мы осматриваем всю экспозицию и выходим обратно на улицу.

– Ты хочешь есть? – спрашиваю я, когда воздух наполняется ароматом свежего печенья. – Пекарня мисс Велмы вон там.

– Это ведь она печет овсяное печенье с изюмом? – спрашивает Хадсон.

– Да, она, – отвечаю я, глядя на него с любопытством. – Откуда ты знаешь?

– А не все ли равно? – Он пожимает плечами: – Я думал, что главное – это поесть печенья, а не поговорить о нем.

– О, поверь мне, мы можем сделать и то, и другое.

Я торопливо прохожу сто футов до магазинчика мисс Велмы, и Хадсон идет за мной.

Звенит колокольчик, когда мы открываем дверь, и мисс Велма, оторвав взгляд от свежей партии печенья, которое она выкладывает на прилавок за стеклом, приветливо машет нам рукой.

Она высокая чернокожая женщина с узким лицом и седыми кучерявыми волосами. На секунду меня охватывает облегчение от того, что она по-прежнему здесь. Она стара и выглядит хрупкой, у нее ссутуленные плечи и узловатые пальцы. Но ее улыбка озаряет весь магазинчик, как и всегда.

– Грейс! – вскрикивает она и, распахивая объятия, на мгновение делается похожей на девочку. – Моя малышка! Я не знала, увижу ли я тебя снова.

– Вам следовало бы знать, что даже несколько тысяч миль не смогут помешать мне вернуться к вашему печенью, мисс Велма, – говорю я.

– Ты права. Мне следовало это знать, – отвечает она, смеясь и одновременно с любопытством глядя на Хадсона. – А как зовут твоего друга?

– Мисс Велма, это Хадсон. Хадсон, это мисс Велма.

– Которая печет лучшее печенье в Сан-Диего, – добавляет он с вкрадчивой улыбкой.

– Которая печет лучшее печенье в стране, – поправляю его я, а мисс Велма заливисто смеется.

Затем она берет с прилавка за спиной небольшую коробку и начинает наполнять ее шоколадным печеньем с кусочками шоколада еще до того, как я успеваю проронить хоть слово.

– Мы возьмем еще овсяное с изюмом, – говорит Хадсон, и мисс Велма расплывается в улыбке.

– Прекрасный выбор. Это мои любимые! И их всегда выбирала моя любимая покупательница Лили. К сожалению, они продаются хуже других, так что я не пекла их уже несколько недель. – Она закрывает коробку. – Всем подавай печенье с шоколадом или с корицей или шоколадное с кусочками шоколада. Никто не хочет брать то, что претендует на звание здоровой пищи, хотя ей не является. Но этим утром что-то подсказало мне напечь и овсяного, и я так рада, что оно у меня есть.

– Я тоже, – пылко заверяет ее Хадсон. – Я никогда его не пробовал, и мне очень хочется отведать.

Что-то смутно беспокоит меня, ощущение какой-то подмены. Но прежде чем я успеваю понять, в чем дело, мисс Велма берет руку Хадсона и пожимает ее.

– Надеюсь, когда ты будешь есть его, то почувствуешь всю ту любовь, которую я вложила в него.

Какое-то время Хадсон ничего не говорит, просто смотрит на ее старую руку, сжимающую его кисть, сильную и молодую. Когда молчание слишком затягивается, он прочищает горло и шепчет:

– Спасибо.

– Всегда пожалуйста, мой дорогой. – Она снова пожимает ему руку, прежде чем нехотя отпустить ее. – А теперь идите на пляж. Передавали, что сегодня будет дождь, так что воспользуйтесь хорошей погодой, пока у вас есть такой шанс.

– Дождь? – повторяю я, но мисс Велма уже удалилась в подсобку.

– Пойдем? – говорит Хадсон и, толкнув дверь, отступает в сторону, чтобы пропустить меня вперед, так что у меня не остается другого выхода, кроме как взять коробку с печеньем и выйти на улицу.

Глянув на небо, я понимаю, что мисс Велма была права. За то недолгое время, что мы находились в магазинчике, небо из ярко-голубого стало зловеще серым. Солнце скрылось, и мир вокруг меня кажется теперь темным и мрачным, таким, каким Сан-Диего никогда не казался мне прежде.

Мне это не нравится. Совсем. И когда Хадсон выходит на улицу вслед за мной, я невольно начинаю гадать, не знамение ли это.

Но если да, то о чем оно предупреждает меня?

Пока мы идем к пляжу, ветер усиливается. Теперь океан находится прямо перед нами, и я вижу, как вздымаются волны, как с каждой секундой они разбиваются о берег все громче и чаще.

У меня сжимается сердце, натягиваются нервы, но я делаю глубокий вдох и пытаюсь не обращать на это внимания. Хадсон спрашивает:

– А что случилось с Лили?

Я вздыхаю:

– Она умерла от рака полтора года назад. Ей было девять лет, и больше всего на свете она любила овсяное печенье с изюмом, которое печет мисс Велма. Когда она стала совсем плоха, она соглашалась есть только их.

Хадсон смотрит на море, и на его лице ходят желваки.

– Не знаю, удивительно это или ужасно.

– Да. – Я издаю слабый смешок. – Я тоже не знаю, но думаю, что, скорее, удивительно, потому что она была удивительной девочкой. Всегда оставалась веселой, как бы плохо ей ни было от химиотерапии и какую бы она ни испытывала боль.

– Ты знала ее? – На его лице написано удивление.

– Только благодаря тому, что ее мать очень часто приводила ее в этот магазин. Они садились за угловой столик, и Лили раскрашивала свои рисунки, пока мисс Велма пекла для нее партию овсяного печенья с изюмом. – Я невольно улыбаюсь, вспомнив, как старательно Лили раскрашивала.

– Когда я вырасту, Грейс, я стану художницей – такой же, как те, чьи картины висят в галерее мистера Родни.

– Не сомневаюсь, Лили. Ты рисуешь самые потрясающие цветы, которые я когда-либо видела.

– Это потому, что я сама цветок, я лилия. Самый красивый цветок. Так говорит мама.

– Твоя мама абсолютно права.

Мне вспоминается отрывок одного из наших последних разговоров, и я с усилием сглатываю. Хадсон не спрашивает меня, о чем я думаю, но, наверное, это и так очевидно. Он перекладывает коробку с печеньем в ту руку, которая дальше от меня, и немного ускоряет шаг.