Не знаю, что бесит моего отца больше – то, что его эксперимент не дает результатов, или то, что ему пришлось убедиться в этом в присутствии всего совета, который он созвал, чтобы они стали свидетелями «демонстрации моих умений».

После того как я с блеском провалился – но, скажу без ложной скромности, все же провалился не до конца, – он потащил меня в свой вычурный кабинет для «маленькой беседы». Не знаю, почему он окрестил это беседой, ведь моя роль сводилась лишь к тому, чтобы слушать речь о своей никчемности. Но думаю, это все-таки лучше, чем если бы мне пришлось и впрямь беседовать с ним.

«Двадцать процентов от желаемого – это неудовлетворительный результат», – сказал он мне этим своим надменным и презрительным тоном, слыша который я всякий раз хочу превратить его голосовые связки в пыль. Мне хотелось сообщить ему, что я не согласен. Что двадцать процентов – это отличный результат, который поможет мне убедить его в том, в чем мне надо: что мои магические способности совсем не так значительны, как он бы хотел.

Мне нужно было заставить его поверить, что они куда слабее, чем на самом деле.

План отца заключался в том, чтобы сегодня я продемонстрировал его совету мое умение манипулировать сознанием – не только затем, чтобы побудить их поддержать его план по развязыванию войны, но и затем, чтобы дать им понять, что в противном случае он доберется и до них.

Всю мою жизнь – какой бы она ни была – он пытался использовать меня для достижения своей главной цели – установления его власти над миром. Но в этом плане есть одна загвоздка – мне он не интересен. Совсем. А потому, когда я сегодня предстал перед его советом, я преследовал цель потерпеть именно такую неудачу, чтобы он решил, что у меня нет нужных навыков, но не заподозрил меня в предательстве.

Если бы с помощью моей способности манипулировать сознанием я убедил больше половины членов совета, Сайрус счел бы это успехом и начал бы осуществлять свои планы по достижению абсолютного господства. Если бы я провалился полностью, он бы понял, что я притворяюсь, и принял бы соответствующие меры.

Нет, двадцать процентов – это золотая середина, чтобы убедить моего отца, что у меня есть кое-какие магические способности, но что они не так уж впечатляющи. И, что еще важнее, это верная мера, чтобы заставить его прийти к выводу, что я не готов к тому, чтобы он использовал меня против своих врагов. Что его идеальный план провалится, как провалился я, если он начнет его реализацию слишком поспешно.

Разумеется, этот мой успешный обман означает, что мне предстоит еще несколько лет ужасных побоев – его люди будут истязать меня, чтобы заставить мои способности развиться до той степени, которая ему нужна. И, хотя я готов почти на все, лишь бы избежать очередной встречи с его солдатами, я не пойду по пути наименьшего сопротивления, потому что это будет означать гибель множества людей.

Que será será[4]. Будь что будет.

И да, мне известно, что я цитирую песню из одного из фильмов Хичкока. Впрочем, после долгих лет, проведенных с Сайрусом, я усвоил, что ужас никогда не бывает лишним.

Необходимо идти на жертвы, и я именно тот, кто должен их принести.

К тому же кому не понравится, когда человековолк радостно пускает на него слюни после того, как ударил его ногой в пах?

Боже. О БОЖЕ.

Я смотрю на слова, написанные на странице, пока они не сливаются в пятно. Затем моргаю и перечитываю их снова. И еще, и еще.

Они отдаются в моем сердце, проникают в мою душу, и мне открывается правда. Но этого не может быть. Этого просто не может быть.

Я не знаю, что происходило в Кэтмире в том году, когда Хадсон умер.

Я не знаю, почему Джексон верит тому, чему он верит.

Я не знаю, почему все верят тому, чему они верят.

Но это неправда.

Я перелистываю несколько следующих записей в дневнике, читая их так быстро, как я только могу. Я читаю о том, как сильно Хадсон ненавидит своего отца, о том, как Сайрус ухитрился убедить многих членов высокопоставленных семей сверхъестественных существ присоединиться к нему. И о том, что Хадсон намерен остановить его любой ценой.

Как Джексон мог так ошибиться?

Как все мы могли быть такими близорукими?

Неужели Лия – кто бы мог подумать – оказалась единственной, кто видел правду?

От одной этой мысли мне становится не по себе, во мне зарождается паника. Что, если бы Джексон прислушался к Лии? Что, если бы он поговорил со своим братом вместо того, чтобы предполагать худшее? Возможно, тогда вся эта хрень с принесением меня в жертву вообще не произошла бы.

От этого воспоминания и от мыслей о том, что могло бы произойти, мой желудок сжимается в комок, и я со всех ног бегу в ванную. И едва успеваю.

Мои ноги подгибаются, я падаю на колени, и меня рвет пирогом с тыквой, который я только что ела. Я пытаюсь блевать тихо – мне совсем не хочется разбудить Хадсона, пока его дневник, который я читала, все еще лежит на диване. К тому же сейчас я просто не готова смотреть ему в глаза.

Не знаю, смогу ли я когда-нибудь снова посмотреть ему в глаза, но я точно знаю, что сейчас я еще не готова.

Однако вампиры обладают невероятно острым слухом, и как бы Хадсон ни пытался убедить меня в обратном, у него чуткий сон. Так что когда я спускаю воду в туалете, он уже стоит в дверях.

– Как ты? – тихо спрашивает он и достает из шкафчика для белья махровую салфетку.

– Я в порядке. Думаю, я съела слишком много тыквенного пирога.

– Да уж, чего-то явно было слишком много, – отзывается он и смачивает салфетку холодной водой. – Положи ее на шею. Это поможет тебе справиться с тошнотой.

– Откуда ты знаешь? – спрашиваю я, просто любопытствуя, а не споря. – Неужели у вампиров тоже бывают такие проблемы?

Я подхожу к раковине, чтобы взять зубную щетку и пасту, когда он отвечает:

– Вообще-то нет. Но мы знаем, когда в сонной артерии особенно сильный ток крови. – Его клыки блестят в широкой улыбке. – Так что совершенно очевидно, что если приложить к ней холодный компресс, это может помочь.

– А, ну да. – Я неуверенно улыбаюсь после того, как чищу зубы и прополаскиваю рот водой. – Все дело в сонной артерии, ясен пень.

На мгновение я вспоминаю, как Джексон касался губами моей шеи прежде, чем вонзить в нее клыки. Я чувствую, как у меня вспыхивают щеки, и внезапно мне начинает казаться, что в ванной слишком тесно. Странно думать о таких личных вещах, когда Хадсон стоит совсем рядом – в двух футах от меня.

– Мы не могли бы вернуться в комнату? – тихо спрашиваю я, не желая протискиваться мимо него, но очень желая поскорее выбраться отсюда.

– Конечно. – Он тут же делает шаг назад. – Ты точно в порядке?

– Да, со мной все нормально, честное слово.

Но как только мы добираемся до моего дивана, взгляд Хадсона падает на раскрытый дневник.

– Что, легкое чтение? – спрашивает он, приподняв бровь.

– Прости. Прости. – И я порывисто заключаю его в объятия.

Не знаю, кто из нас потрясен больше – он или я.

– Все… в порядке, – ошарашенно бормочет он.

Но я только обнимаю его еще крепче – похоже, мои руки действуют сами по себе, – обнимаю так, как его еще никто никогда не обнимал. Как его всегда должны были обнимать.

Его мать.

Его отец.

Джексон.

Лия.

Все те, кто должен бы был его любить. Кто должен был заботиться о нем.

В ответ он неуклюже гладит меня по голове. И бормочет:

– Ну хватит, – с сильным британским акцентом.

Я все никак не разжимаю объятий, не отпускаю его.

И в конце концов его руки обхватывают мою спину. Медленно, неуверенно, робко, как будто он понятия не имеет, как нужно обнимать. А затем он тоже крепко сжимает меня. Так крепко, что я едва могу дышать. И это хорошо, очень хорошо.