Звонят мне однажды по телефону, приглашают в Литературный музей на открытие лермонтовской выставки.

– Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, наш директор, очень просит вас быть. Соберутся писатели, товарищи с кинофабрики, корреспонденты.

Потом позвонил Пахомов:

– Хорошо, если бы вы завтра зашли. Нам с Михаилом Дмитриевичем Беляевым удалось отыскать для выставки кое-что любопытное: неизвестные рисуночки нашлись, книжечка с автографом Лермонтова.

Я пришел, когда уже расходились. В раздевалке было много знакомых. На ступеньках, перед входом в залы, стоял Бонч-Бруевич – с одними прощался, с другими здоровался, благодарил, напоминал, обещал, просил заходить.

– Вот хорошо, что пришел! – пробасил он, протягивая мне руку.- Вам надо показать все непременно.

– Поздновато, поздновато! – с любезной улыбкой приветствовал меня Пахомов и гостеприимно повел в залы.

Несколько опоздавших, закинув голову, рассматривали портреты, картины, скульптуры.

– Это потом поглядим,- проговорил Пахомов.- Начнемте лучше отсюда.

И повел сразу во второй зал:

– Тут недурные вещицы,- говорил он.- Вот занятная акварелька Гау: портрет Монго Столыпина. Отыскалась в фондах Третьяковки.

Я переходил от одной вещи к другой. Около нас остановились Бонч-Бруевич и Михаил Дмитриевич Беляев.

– Ну как? – спросил Бонч-Бруевич.

– Чудная выставка! – отвечал я, поднял глаза и, остолбенев, вдохнул в себя полной грудью: – А-а!

Передо мной висел «вульфертовский» портрет в скромной овальной раме. Подлинный, писанный масляными красками. Так же, как и на фотографии, виднелся серебряный эполет из-под бобрового воротника офицерской шинели, и Лермонтов смотрел поверх моей головы задумчиво и печально.

– Падайте! – воскликнул Пахомов, жмурясь от дружелюбного смеха и протягивая ко мне обе руки, словно я падал.

Я стою молча, чувствуя, как краснею, и в глубоком волнении разглядываю портрет, о котором так долго, так неотступно мечтал. Я растерян. Я почти счастлив. Но какая-то тайная досада омрачает мне радость встречи. К чему были все мои труды, мои ожидания, волнения? Кому и какую пользу принес я? Все даром!

– Что ж, сударь мой, не скажете ничего?- спрашивает меня Беляев.

– Он онемел от восторга,- с улыбкой отвечает Пахомов.

– Дайте, дайте ему рассмотреть хорошенько! – требует Бонч-Бруевич.- Все-таки, можно сказать, из-за него портрет куплен.

– Почему из-за меня? – оживляюсь я.

– Это потом! – машет рукой Пахомов.- Как купили, я расскажу после. Скажите лучше: каков портрет?

– По-моему, превосходный.

– Портрет недурной,- соглашается Пахомов.-Только ведь это не Лермонтов, теперь уже окончательно.

– Как – не Лермонтов? Кто же?

– Да просто себе офицерик какой-то.

– Почему вы решили?

– Да по мундиру.

– А что же с мундиром?

– Офицер инженерных войск получается, вот что! Поглядите, дорогой мой: на воротнике сюртука у него кант… красный! А красные выпушки и серебряный прибор были в те времена в инженерных войсках. Тут уж ничего не поделаешь.

– Значит?

– Значит, ясно: не Лермонтов.

– Так зачем же вы его повесили здесь?

– Да хоть ради того, чтобы вам показать, услыхать ваше мнение. Хоть и не Лермонтов, а пока пусть себе повисит. Он тут никому не мешает.

– А по-моему, Николай Палыч, тут еще все-таки не до конца ясно… Пахомов мотает головой:

– Оставьте!…