Я разделся и забрался под одеяло. Сна не было. Потолок высвечивался квадратами окон от фар проезжавших автомобилей и медленно плыл над головой. Это от водки. Я закрыл глаза и тут же увидел сон — смешной клоун бьет в медные тарелки и пищит какой-то грустно-веселый мотивчик. Понял, это был не сон, а воспоминание. Я опять закрыл глаза — клоун все пищал, и кто-то рядом со мной весело сказал: «Как до войны!» Разве была война? «Как до войны, Ленка, правда?» Там-там, там-там, та-та-там… Я вспомнил — я с отцом и матерью в кукольном театре в парке Сокольники. Мне пять лет. Мы тогда жили на Стромынке, рядом с парком.

Я посмотрел на часы — полтретьего. Закурил. Но тут же загасил сигарету — очень было противно во рту. До звонка на Петровку было ещё два с половиной часа. Я тихонько оделся и вышел на улицу. Стал на углу Ленинского и Ломоносовского проспектов. Минут через двадцать подъехало такси. Я сел и назвал шоферу Ритин адрес.

23 ноября 1982 года

Меркулов любил говорить, что руководить — значит предвидеть. Он досконально разработал план нашей операции по внезапному обыску у Георгадзе. В плане не было места ни для одной шероховатости. Многоопытный важняк предусмотрел вроде бы все: и погоду в первую и вторую половину дня, и настроение вельможи, его жесты и мимику, и количество охраны у дома, и степень их преданности своему боссу… Меркулов ввел в план особый коэффициент, который он назвал «фактором случайности», и это означало, что каждый член нашей бригады, в том числе стажер Турецкий, должен быть готовым к любым неожиданностям и воспринимать случайность как должное.

Стояла ещё совершенно черная, непроницаемая ночь, когда муровский шофер позвонил в Ритину дверь и сказал, что карета подана. К этому времени Рита успела отпоить меня крепким кофе и седальгином. Спать мне не хотелось, но уезжать из Ритиного дома не хотелось ещё больше. Сидя на кухне, мы говорили о моем отце, Меркулове, Кассарине. Ритино лицо было непроницаемо, а глаза ее были устремлены в неведомые мне дали.

Я спустился с шофером вниз к машине. Муровская «волга» повезла меня через спящую Москву с Фрунзенской набережной на Петровку. После пятнадцатиминутного совещания в кабинете Романовой наша опергруппа высыпала на улицу и рессеялась по двум автомобилям. Москва словно вымерла. У сада «Эрмитаж» ни пешеходов, ни автомобиля. Сильный ветер носил по Петровке обрывки афиш с мордуленциями Муслима Магомаева, Аллы Пугачевой и Людмилы Зыкиной, сорванных с круглых афишечных тумб. Ветер дул уже по-зимнему пронизывающе, как бы пугая: вот дождетесь, людишки, скоро будет ещё морознее, ещё хуже…

Майор Красниковский сел за руль, и наша оперативная машина покатила тихими переулками.

— Интересно, выключил ли я чайник перед отъездом из дома? — неожиданно сказал Меркулов.

Красниковский бросил короткий взгляд на следователя, сидевшего рядом с ним.

— Да успокойтесь вы, Константин Дмитриевич! Вот увидите, операция пройдет успешно…

Вслед за первой патрульной «волгой» в которой ехали Романова и Панюшкин с Рэксом, у польского торгпредства мы вырулили на Садово-Самотечную. Здесь первая милицейская машина включила мигалку и, завывая сиреной, на полной скорости помчалась в сторону Московской кольцевой дороги, от которой рукой подать до поселка Верховного совета. Мы неотступно шли за патрульной машиной. Над Москвой нехотя вставал рассвет — время неподходящее, чтобы будить и делать обыск у второго человека в нашем советском общенародном государстве…

Динамики выплескивали наружу магомаевский баритон, Красниковский и Потехин до хрипоты спорили о грузинской кухне, лишь мы с Меркуловым молчали.

Если быть честным, то меня не интересовал предстоящий обыск. Не привлекал и милицейский разговор о сулгуни и сациви. Не радовала бодрая песня. Мне не давала покоя мысль, что в детстве своем я помнил что-то очень важное, возможно, это касалось моего отца, то, чего никак нельзя забывать, а я вдруг забыл, хотя забывать было никак нельзя — от этого как-то зависела вся моя жизнь.

Что, собственно, я знал о своем отце? И что произошло с ним? Со слов матери мне было известно, что мой отец погиб в авиационной катастрофе, когда я был ещё маленьким. Отец с отличием окончил аспирантуру и работал над кандидатской диссертацией на важную экономическую тему — его предложения должны были произвести переворот в нашем плановом хозяйстве и привести к гигантскому росту производительности труда и к скачку в производстве товаров широкого потребления. Для обкатки своих идей отец отправился в Архангельск, во вновь созданный совнархоз, и проработал на Севере полгода. Как-то по делам он отправился в глубинку, летел на «У-2». Авария произошла над морем, обломки самолета вместе с пилотом и единственным пассажиром затонули, поэтому я никогда не был на могиле отца.

Зло, расплывчатое и эфемерное, как было это не раз в моих детских снах, обрело вдруг реальные очертания. Зло теперь имело имя, фамилию и даже генеральское звание. И в этот миг, когда голова моя была полна мыслей о злодее, погубившем моего отца, новая мысль вдруг обожгла догадкой — Леша тоже говорил о Кассарине, точно! Это он, человек, смахивающий на крысу, руководил обыском в квартире Ракитиных, как это я сразу не понял! Кассарин действительно похож на крысу — большую, хитрую крысищу! Правда, это заметно лишь, когда он улыбнется. Это странно и страшно. Обычно человек, даже некрасивый, озаряется в улыбке, а этот в момент улыбки показывает свою сущность, обнажает свой крысиный оскал! Мне стало не по себе. И я подумал, что главное теперь в моем поединке с Кассариным не натворить глупостей, не делать случайных движений. Вот где потребуются выдержка и методичность — надо будет обо всем рассказать Меркулову, посоветоваться…

Мы уже подъезжали к даче Георгадзе. До остановки было секунд тридцать.

— Из шашлыков больше всего я люблю по-карски! — говорил Красниковский.

Шестнадцать секунд…

— Нет, товарищ майор, обычный кавказский шашлык — прелесть, — он намного лучше карского, — не соглашался Потехин, — в нем мясо более сочное…

Восемь секунд…

— Мне тоже больше нравится на ребрышке, особенно с соусом ткемали, — вношу и я свою лепту в сферу кавказской кухни.

Секунда. Все. Приехали…

Резиденция Георгадзе полностью соответствовала моим представлениям об обители наших вождей. С улицы видна была лишь часть дома — трехэтажного особняка в стиле модерн — броского, эффектного, с причудливыми очертаниями балконов и окон, с красочными орхидеями на мозаичном фризе.

— Какой нелепый дом! — воскликнула Романова, подходя к нашей «волге». Мы стояли кружком, ожидая распоряжений Меркулова.

Большую часть дома закрывала живая изгородь из вечнозеленых елей и пихт, очень высоких и необыкновенно густых. За нею была ещё одна ограда, тоже высокая, но металлическая, — забор, построенный по спецзаказу. Владения Георгадзе казались непомерно большими, а разросшийся сад, спускавшийся к большому озеру, скорее напоминал парк культуры и отдыха.

— Раньше этот дом, дорогие экскурсанты, принадлежал проклятому капиталисту — купцу Рябушкинскому, — дал справку всезнающий Красниковский.

У главного входа зеленела будка, наподобие тех, что стоят у посольства. Из будки уже вылез и пер нам навстречу дежурный лейтенант-чекист из девятого управления, одетый в форму милиции, похожий на нахохлившегося ворона — на нем было все черное: черный тулуп до пят, черные валенки с галошами, черная спущенная ушанка.

— Чего надо? Сюда нельзя. Не видите что ли — тут правительственная зона! — проговорил он с ленцой в голосе и черной перчаткой указал нам на надпись — «Правительственная зона — въезд строго воспрещен».

Тогда вперед выступила Шура Романова. Была она сегодня при полном параде, даже шинель распахнула, чтоб видна была ее высокая грудь, увешанная орденами и медалями, бренькающими при каждом шаге.