— Турецкий, ты немой?

Собравши все силы, чтобы не вскочить и не завыть от отчаяния и непонимания — что? зачем? кто? — страшным шепотом я прошипел:

— Ты-ы-ы кто-о-о-о?

— Лида Меркулова.

Я готов был снова впасть в беспамятство. И, чтобы этого не случилось, я заставил себя подняться и прислониться к покрытой слизью стене. Помещение бсшснно завертелось перед глазами и стремительно начал падать потолок, Я повернулся лицом к стене, и меня начало сразу же тошнить чем-то мерзким, зеленым и горьким. Ощущая себя полным ничтожеством от стыда и конвульсий, я изо всех сил все же понуждал себя выворачиваться наизнанку, инстинктивно, по-звериному, спасая свою плогь. Наконец, все было кончено. Я стоял, все ещё вцепившись руками в скользкую стену, покрытый обильным потом, и старался найти носовой платок. Карманы были пусты. Не было кошелька, удостоверения, ключей. Из уголка кармана куртки я извлек щепотку трухи из табака и семечек. Как по палубе корабля, широко расставляя ноги, я с трудом дошел до двери и, открыв её, очутился в кромешной мгле. Нащупал какой-то заснеженный выступ, набрав пригоршню снега, протер лицо и руки. В узкой полоске света от приоткрывшейся двери показалась тоненькая фигурка Лидочки.

— Ты — дочка Константина Дмитриевича? — прошипел я.

— Да. Только он мне не родной папа. Но я его называю папой. И мы теперь все согласились считать, что он будет мне родной, — вдруг неожиданно быстро-быстро заговорила она, — и мама моя сегодня должна из больницы приехать, и они там, наверно, с ума сошли, думают, что я пропала. — Она дрожала от холода и шмыгала носом, изо всех сил. Я почувствовал резкий запах бензина, исходящий от — ее цигейковой шубки.

— Почему от тебя так пахнет бензином?

Своим зловещим шепотом я напомнил себе серого волка, собирающегося сожрать Красную Шапочку в дремучем лесу. Лидочка вдруг заплакала.

— Пойдем скорее отсюда, Турецкий, пока они не вернулись, — она размазывала слезы и сопли по хорошенькому личику. Я вытер ей лицо вязаным шарфом, затянутым вокруг мехового воротничка.

— Кто — «они»?

— Кто нас похитил…

Лидочка успокоилась и стала тянуть меня за руку в непроглядную тьму. Мне оставалось только подчиниться. Все равно ничего не было видно и не имело ни малейшего значения, в какую сторону двигаться. По лицу хлестали мокрые ветки, мы увертывались от деревьев, перепрыгивали через невесть откуда выскакивавшие пни. Я оглянулся — метрах в пятидесяти наша обитель тускло мерцала пустыми глазницами оконных проемов. Успела мелькнуть мысль — «Если там есть электричество, то…» — и я с размаху налетел на что-то огромное и очень острое. Забор из колючей проволоки. Осторожно перебирая по проволоке руками, мы двигались вдоль забора. Вдали показался свет фонаря. Идти стало легче. Мы уже не держались за проволоку, а только друг за друга. Деревья расступились, впереди, под фонарем, мы увидели фанерный щит с надписью:

ОХРАНЯЕМЫЙ ОБЪЕКТ ПРОХОД КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕН НАРУШИТЕЛИ КАРАЮТСЯ ПО ЗАКОНУ

Вокруг фонарного столба валялись разбитые бутылки, пожухлые газеты, консервные банки. Какой-то зверек, вроде белки, мелькнул между кустами, взлетел на дерево, глянул вниз, испугался и исчез. Господи! Где же это мы? Я поднял бутылку из-под пива и с трудом разобрал: «Калининский пивоваренный завод». В Калининской области мы, что ли? Мы продолжали двигаться вдоль забора. Время от времени я наклонялся, чтобы прочитать название газеты, это были все обрывки «Правды». А вот что-то незнакомое — «По ленинскому пути», орган Солнечногорского райкома КПСС и так далее. Это уже легче. Лидочка нашла школьную тетрадку — «Ученика 6-го класса школы N 2 гор. Солнечногорска Слепугина Альфреда». Значит, Солнечногорск. Октябрьская железная дорога. Только где она сама, эта дорога?

Мы все шли и шли, наверно, целый час. Лидочка сказала:

— Там поезд, — и указала мокрой варежкой вперед. Я ничего не слышал, вероятно, все-таки оглох немножко.

Действительно, вскоре мы вышли на проселочную дорогу, которая привела нас к железнодорожному полотну. Минут двадцать мы шагали по шпалам, потом ещё минут двадцать ждали электричку в здании вокзала. Билеты было покупать не на что, и я всю дорогу следил — не покажется ли контролер: уж очень не хотелось топать на полпути в милицию. Лида в пути старалась пробудить к жизни мои речевые способности, используя ей одной известный метод гипноза. И когда через час мы подъезжали к Москве, я уже мог извлечь из себя кое-какие петушиные ноты.

Часы Ленинградского вокзала показывали ровно полночь, когда мы, отстояв полчаса в очереди, садились в такси — в городском транспорте ехать без билета в это время суток было невозможно…

Я думал, что Меркулов разнесет дверь на куски или сорвет её с петель — от волнения он не мог справиться с замком.

— Константин… Дмитриевич… Заплатите… пожалуйста… за… такси… — выдавил я из себя.

Меркулов обвел нас безумным взглядом старого мельника и закрыл лицо руками.

«Папа Машки Гольдштейн часов в пять наверно позвонил по телефону и говорит прибегай а то Маша сейчас уезжает попрощайся с ней… Только я думаю что это был не Машкин папа я это сейчас так думаю а тогда я ничего такого не думала и побежала ну прямо как сумасшедшая потому что она моя очень хорошая подруга и она мне говорила что они собираются уезжать в Америку… Я как выскочила во двор а там какая-то машина по-моему „волга“ но я не успела ничего рассмотреть потому что они меня схватили и запихнули в машину и куда-то повезли и один мужчина меня все время крепко держал лицом вниз и я ничего не видела и мы ехали-ехали я очень испугалась и плакала а он сказал не реви мы тебе ничего плохого не сделаем и мы приехали в лес уже было совсем темно… Они меня принесли в какую-то разрушенную церковь и там сидел Турецкий только я не знала ещё что это Турецкий они его били по щекам и говорили кончай придуриваться а он по-моему совсем не придуривался а был абсолютно без сознания а у них лица были замотаны шарфами и один говорит другому дай мне… дай мне… какое-то медицинское слово… акс-акс-меницифитил… и другой открыл сумку и достал шприц в-о-о-о с такой иглой и они стали Турецкому делать уколы в руку и он открыл глаза а они говорят ну Турецкий говори немедленно признавайся куда вы с Меркуловым дели дневники а Турецкий очень громко кричал но совершенно неразборчиво и который высокий мужчина как дал ему по уху а другой говорит если ты его… в общем он матом выражался то есть значит если он его прикончит то они ничего не узнают и они опять ему стали укол делать а он вообще после укола перестал говорить и только раскрывал как щука рот… Тогда высокий принес такую квадратную бутылку большую и полил мне шубу и по-моему это был бензин или керосин а другой взял зажигалку и говорит смотри Турецкий как сейчас дочка твоего начальника вспыхнет как факел…»

Меркулов в этом месте рассказа Лидочки вздрогнул, как ужаленный, и беспомощно посмотрел на меня:

— Ты слышишь, Саша?

Я слышал. Мне это тоже что-то напомнило, что-то совсем недавнее. Перед глазами поплыли лица Гитлера, Бормана и что-то уж совсем несусветное — исключительной красоты альпийские луга с обступившими их такой же исключительной красоты горами. И я был совершенно уверен, что был альпийский пейзаж. Наверно, у меня ещё не все в порядке было с мозгами.

Жена Меркулова Леля встала с дивана и пошла в уборную. Мы слышали, как она там громко плачет.

«… А Турецкий все раскрывал и раскрывал рот но ничсвошсньки у него не получалось и совершенно он ничего не соображал и тогда высокий сказал ничего мы от него сегодня не добьемся потому что мы переборщили и стал обзывать его кретином и каким-то падлой и сказал что он его сейчас спалит а потом вытащил пистолет и сказал шагай сволочь в машину».

25 ноября 1982 года

За окном страшно завывал разыгравшийся к утру ветер. Сон одолевал меня урывками, ужасно болела голова и немного мутило. Рядом в своей кроватке спала Лидочка, вскидывая ногами и всхлипывая во сне. За стеной быстрым шепотом Меркулов переговаривался с женой Лелей. Разговор их часто перекрывался Лелиными сдавленными рыданиями. Раздались шаркающие шаги, и в комнату заглянул Меркулов, остановился у дверей.