Элизабет стояла посреди грязного двора и смотрела на окно сеновала.

Этому не было никакого объяснения. Той еды, которую она принесла утром, хватит ему до вечера. Его ране нужен был минимальный уход. Он был абсолютно вне опасности.

Единственной причиной, почему она сейчас собирается пойти на сеновал было то, что она хочет снова увидеть его. Это был неразумный, глупый, абсолютно идиотский поступок – и она собиралась совершить его.

Он снова стоял у окна, греясь в лучах солнца. Бэнни только взглянула на него и поняла, что окончательно пропала.

– Привет, – смогла произнести она, подойдя к нему.

Джонатан решил, что не будет на нее смотреть. Он видел, как Бесс шла через двор. Она двигалась, как ни одна из женщин, которых он знал: уверенно, целеустремленно. И он понял, что, если она поднимется на сеновал, он не должен на нее смотреть. Потому что каждый раз, когда смотрел на нее, он делал то, что когда-то, до встречи с ней, обещал себе не делать. Глядя на нее, он забывал о таких вещах, как самообладание, самоконтроль и самосохранение.

Но как только Бэнни подошла ближе, Джонатан почувствовал запах лаванды, а этого он не принял в расчет. Ее пальцы легко коснулись шрама на боку – его знак чести (ха! скорее уж знак позора) после боя, в котором погиб сержант Хичкок.

– Наверное, это было ужасно? Я имею в виду бой? – спросила она.

Когда он посмотрел на нее, Бэнни снова увидела в его глазах выражение безысходного отчаяния.

– Да.

– Мои братья там были. Никого из них даже не ранило. Генри с тех пор дома. В отпуске. Брат говорит, что это был славный бой.

– Это не так, – он отвернулся от нее. – Я был похож на него, когда был молодым. Ты впутываешься во что-то, уверенный, что поступаешь правильно во имя чести и славы своей Родины. А потом ты попадаешь в такую ситуацию, когда любой выбор, который ты сделаешь, может оказаться неверным.

Джон стоял совсем рядом, но на самом деле был очень далеко от нее.

– Принеси мне одежду завтра, какую-нибудь рубашку, – попросил Джонатан.

– Ты уезжаешь?

Он кивнул.

– Хорошо, – согласилась Бесс, зная, что спорить бесполезно. – Тебе нужно что-нибудь еще?

«Ты!» – ему так хотелось крикнуть это ей. Но он не должен тащить ее за собой в темноту.

– Нет.

– Тогда я пойду, – сказала она и повернулась, чтобы уйти.

– Останься, – голос его был мягким, но настойчивым.

Осторожно, стараясь не касаться друг друга, они устроились на одеяле, безуспешно пытаясь найти нейтральную тему для разговора.

Молчание становилось неловким. Бэнни нервничала и чувствовала себя неуверенно. Она знала, что он смотрит на нее. Но она не могла ни поднять глаза, ни заговорить, потому что ничего безобидного ей в голову не приходило. А, к черту все! Она заставила взглянуть ему в глаза.

– Как ты здесь оказался?

– Приехал на лошади, – ответил он, скрывая усмешку.

– Нет, я… – Бесс замолчала. – Ладно. А что случилось с твоей лошадью?

– Я отпустил ее. Она найдет дорогу обратно в Бостон. Кто-нибудь из роты позаботится о ней.

– А как ты доберешься обратно?

– Как-нибудь сумею. Ты хотела спросить меня о чем-то другом?

– Я хотела спросить, как случилось, что ты стал тем, кто ты сейчас?

Он взял длинную соломинку и стал медленно ломать ее на мелкие кусочки.

– Большая часть того, что я тебе рассказывал – правда; я действительно уехал жить к дяде и тете после смерти родителей. Но они не особенно-то заботились обо мне. У них самих было несколько детей. К тому же один из сыновей был примерно моего возраста, и я всегда был здоровее его, сильнее его, быстрее бегал, и учителя думали, что меня легче учить, и я был…

– Красивее, – предположила она.

– Да. Ну, вот, и как только я достиг нужного возраста, они купили мне офицерский чин. Конечно, не в кавалерии. Это было слишком дорого, они выбрали подешевле. Возможно, это было лучшее, что они для меня сделали.

Он говорил спокойно, но ломал соломинки все быстрее и быстрее. Бэнни поняла, что в нем осталось немало от того мальчишки, оказавшегося никому ненужным.

– Я рано научился тому, к чему у меня был талант. Я думаю, можно назвать это умением отгадывать загадки. Собирать разрозненные детали, замечать то, на что другие люди не обращают внимания и складывать все это вместе. Мои начальники скоро начали этим пользоваться.

– И так ты стал шпионом?

– Да, – он сломал последнюю соломинку. – Меня действительно ударила лошадь, ты знаешь. Три года назад. Когда я пришел в себя, я был… я не мог нормально говорить несколько дней. И я заметил, что на меня не обращают особого внимания. Они решили, что если я не понимаю, что говорю сам, то не пойму и то, что говорят они. Они не остерегались меня, и я собрал такие сведения, которые, будь я нормальным, не получил бы и за месяц.

– И ты решил продолжать в том же духе?

– Да. Это было довольно просто, как ты видишь.

– Но как тебе удавалось притворяться так долго?

– Я думал, что поступаю верно.

Она отдала бы все, что угодно, чтобы прогнать тоску и безнадежность с его лица.

– Ну, ладно, хватит об этом. – Он взял еще одну соломинку и провел по щеке Бэнни. Она тихо засмеялась.

– А ты?

– Что я?

– Как ты стала тем, кто ты есть сейчас?

– Я всегда была такой.

«Неужели, – подумал он. – Неужели она всегда была такой непохожей на всех остальных женщин?»

– Ты хочешь остаться такой всегда?

– Да, думаю, хочу.

– Однажды ты сказала мне, что все, что тебе нужно, – это твоя семья и твоя музыка.

– Ты помнишь? – она была явно удивлена.

– Да. Но ведь есть и другие вещи. Предположим, своя собственная семья?

– Ну, этого у меня никогда не будет. – Элизабет слегка покраснела, застенчиво улыбнулась и опустила голову:

«Я хочу, чтобы он смотрел на меня и видел меня – думала она. – Видел меня, а не очередного отпрыска Джоунза, похожего на своих братьев. Или женщину, которая никогда не может выглядеть, как настоящая женщина, как ее мать. Или того, кто всегда был выше всех, и в школе, и сейчас. Я хочу, чтобы он видел… меня».

– Бесс, – он нежно погладил ее по щеке. – Ты сыграешь для меня снова?

Бэнни теперь хранила свою скрипку здесь, на сеновале. Конечно, высокая температура и влажность могли повредить инструмент, но так было легче: теперь ей не нужно было тайком от матери выносить скрипку из дома. Она открыла кожаный футляр. Гладкое дерево заблестело, подмигивая ей, как старый друг. Бесс вынула инструмент. Слегка нахмурясь, она сосредоточенно подтянула струны. Наконец, удовлетворенно кивнув головой, начала играть.

Раньше, когда Бесс играла для него, он часто закрывал глаза: боялся, что она заметит в его взгляде такое выражение, которое скажет ей, что он не тот, за кого себя выдает. Теперь же он открыто смотрел на нее. Элизабет была поглощена музыкой, порой закрывала глаза и покачивалась из стороны в сторону. На ее лице отражалась глубокая страсть и все те чувства, которые она хотела выразить игрой.

Бэнни играла до тех пор, пока у нее не заболели спина и пальцы. Она знала, что Джон смотрит на нее. Да, играть для кого-то гораздо лучше, чем только для себя. И все же понимала, что не могла бы играть не для кого, кроме него, потому что никто не смог бы разделить с ней ее музыку, как Джон. Он чувствовал ее музыку, и она была бесконечно благодарна ему за это. В изнеможении она опустилась на одеяло. Он медленно зааплодировал.

Покраснев от удовольствия, Бесс приложила палец к губам.

– Ш-ш-ш. Кто-нибудь может услышать, и мне придется сказать, что я сама себе аплодирую.

– Извини. Я забыл.

Это правда. Пока она играла, а он смотрел на нее и слушал, Джонатан забыл, где находится, и как сюда попал. Забыл все, что сделал, и все, что ему придется сделать. Это было божественно. Но все уже закончилось. Улыбка быстро сошла с его лица. Она заметила, и ей тут же захотелось снова взять скрипку и сыграть что-нибудь легкое и веселое, чтобы вернуть эту улыбку.