Как-то утром над самой кровлей их дома с ревом пронесся самолет, и Билл невольно взглянул вверх; лицо его побледнело.

— Черт знает что! — смущенно воскликнул он. — Я уж хотел было плюхнуться на землю — авось, пронесет!

Тэсси и Сэм Маллет приходили каждый вечер, обуреваемые желанием послушать рассказы молодого Гауга, приехавшего на побывку с фронта. Но Салли предупредила их, что его нельзя расспрашивать, и они сидели, прикусив язык, пока Дэлли бубнил что-то насчет нехватки пива и табака, а Динни без конца расписывал свою работу в госпитале, дабы Биллу, чего доброго, не показалось, что от него ожидают рассказов о том, о чем ему вовсе неохота говорить.

Но Билл, разумеется, знал, чего ждут от него Динни и его приятели. И вот, мало-помалу, он стал рассказывать им о переходах через пустыню, о разведках боем, о битве за Бардию. Салли казалось невероятным, что он мог уцелеть в этих отчаянных штыковых атаках, под яростными бомбардировками с воздуха. Арабские деревни и развалины белоснежных итальянских городов, коварные пески пустынь, высохшие русла ручьев, обломки разбитых кораблей, затонувших в синих водах Адриатики, — все эти картины проходили перед взором Салли, когда она внимала Биллу, и ей казалось, что она слышит гул неприятельских самолетов, частый сухой треск зениток, свист и оглушительные разрывы бомб.

Старики были до глубины души потрясены рассказами Билла, а Салли плакала втихомолку, забившись в темный угол веранды. Потом Билл рассказал им об отступлении австралийских частей из Греции и о том, как удалось ему спастись, когда они оставляли Крит.

— Нас прозвали «Шестая боевая», после того как мы взяли Бардию и вышибли в Ливии из итальянцев дух, — с горечью сказал Билл. — Когда я был в госпитале в Александрии, мне довелось прочесть статью одного английского военного корреспондента. Он писал: «Залогом победы англичан был героический, беспримерный прорыв австралийцев». Да, в этой битве за Бардию мы поддержали традиции анзаков,[15] воевавших в Галлиполи. Но в Греции нам здорово надавали по шее. Нас гнали, гнали, пока не загнали в горы. Они были белые от снега, и вершина Олимпа плавала в облаках. После песков пустыни страна, через которую мы проходили, казалась необычайно зеленой и удивительно красивой. Фруктовые деревья в цвету, виноградники, оливковые рощи и живописные деревушки, укрывшиеся среди этой зелени… Однако тащить орудия по горным тропам — нелегкая задача. Мы получили приказ задержать наступление немцев. Но они сосредоточили на этом участке огромные силы. Одна бронетанковая дивизия прорвалась через греческий сектор к юго-востоку, а другая — к северу от монастыря. Нас теснили со всех сторон, когда пришел приказ отходить с боями, прикрывая отступление наших войск к побережью.

Английская танковая бригада была смята и разбита наголову у монастыря, но части маори[16] шесть раз отражали атаки немецкой пехоты в ущелье Пиниос, бросаясь прямо на пулеметные гнезда с криком, от которого кровь стыла в жилах. А в одном месте семьсот австралийцев двое суток сдерживали натиск двадцатипятитысячной немецкой армии. Австралийский батальон долго держался против двух немецких дивизий, но у фрицев были танки и орудия, и это в конце концов помогло им прорваться.

Когда мое отделение пробивалось вперед под проливным дождем, в полном мраке, я получил свою порцию свинца и подумал, что тут мне и крышка; должно быть, я тогда свернул с дороги, не желая быть обузой для ребят. До побережья было еще далеко.

Утром я очнулся и увидел дорогу, заваленную грудами тел и взорванными танками. Я отполз в сторону и залег в кустах. Весь день у меня над головой проносились немецкие самолеты и вокруг рвались бомбы — казалось, фрицы хотели взорвать всю окрестность. Пехота, танки и броневики сплошным потоком двигались по дороге. Ночью меня подобрал какой-то крестьянин-грек и волоком оттащил к себе в хижину. Женщины перевязали мне рану. У меня была пустячная царапина на голове, но я был оглушен и потерял много крови. Тамошние крестьяне — бедняки, каких свет не видал. Они кормили меня хлебом и поили вином, пока я не стал на ноги. Тогда старик пошел со мной на берег. У него был родственник рыбак, и тот взялся переправить меня в своей лодке к берегам Крита. Да, черт возьми, эти греческие крестьяне были добры к нам — ведь они рисковали жизнью, пряча у себя австралийского солдата.

Никто не проронил ни слова, и Билл, словно желая сгладить гнетущее впечатление, произведенное на слушателей его рассказом, заговорил с деланной веселостью:

— Когда ребята вдруг увидели меня, они решили, что я явился с того света. На мне был только спасательный пояс, когда я приплыл к берегу, и у какого-то рыбака я выпросил старые штаны. Этот рыбак сказал мне, что селение занято нацистами, а наши части удерживают позицию позади селения. Я пробирался к своим, пользуясь каждым придорожным кустиком, как вдруг началось такое, что не приведи господь! Пули так и свистели вокруг. Оказывается, я нарвался прямо на наше сторожевое охранение, и они, конечно, церемониться не стали. Решили, что я шпион.

Билл рассмеялся, но даже Тэсси не вторил ему. Динни и Тупая Кирка сделали все же неудачную попытку поддержать Билла, однако их сдавленный смех прозвучал не очень убедительно.

А Сэм Маллет пробормотал:

— Ты такого порассказал, Билл, что нам и не снилось. Читать-то мы, конечно, про все это читали, а как-то ясно себе не представляешь… И подумать только, что проклятая война еще идет и везде и всюду творится то же самое — вся эта неразбериха, и кровь, и геройство, о котором большинство даже не подозревает.

— Да, война идет, — сказал Билл серьезно, — и будет идти до тех пор, пока мы не побьем фашистов. То, что случилось в Греции и в других странах Европы, где нацистам удался их блицкриг, может случиться и у нас… хотя нам здесь угрожают японцы, а не немцы. Тактика-то у них одна. Но у нас найдутся люди, которые скорее погибнут, чем покорятся им. Нам было трудно, потому что не хватало танков, орудий. Теперь их поставляют янки. А в Европе русские скоро сметут с лица земли гитлеровские полчища.

— Ты веришь в это, Билл?

— А как ты думаешь? — Билл вскочил, потянулся, и улыбка осветила его лицо, словно он уж видел перед собою счастливое, светлое будущее. — Конечно, верю! Ведь потому-то и терпишь все, как бы трудно ни приходилось.

Салли рассказала Биллу о своей встрече с Пэт. Билл слушал внимательно и даже как будто с интересом, однако у него был при этом какой-то странно отсутствующий вид.

— Она знает, что ты здесь, милый? — спросила Салли.

— Нет, не думаю, — с запинкой ответил Билл. — Мы как-то потеряли друг друга из виду. Пэт часто писала мне вначале, но потом от нее долго не было вестей. А тут меня ранило на Крите, началось заражение крови, и когда мы снова оказались в Александрии, я угодил в госпиталь. Потом нас отправили в лагерь для переформирования и переподготовки. А потом был еще ряд схваток в пустыне, и меня угораздило попасть под шрапнельный обстрел перед самой отправкой в Сирию, и снова пришлось лечь в госпиталь. И все это время у меня было такое состояние, точно я наполовину выключился из жизни. Я мог думать только о том, что мне предстояло вот сейчас делать, а все остальное, казалось, утратило всякое значение, и не хотелось ни о чем вспоминать.

— Но теперь-то ты вспоминаешь? — озабоченно спросила Салли. — Ты хочешь видеть Пэт?

Билл смущенно улыбнулся.

— Если она хочет меня видеть, — неуверенно проговорил он.

— Сегодня же пошли ей телеграмму, — решительно сказала Салли. — Джералдтон не так уж далеко отсюда, в конце-то концов. Может быть, мы съездим туда на машине или она приедет сюда.

Билл отправил телеграмму, а на следующее утро — это было воскресенье — Салли, к великому своему удовольствию, увидела, что в садовую калитку входит Пэт. Впрочем, радость ее несколько померкла, когда следом за Пэт в калитку вошел американский летчик — тот самый, который был с Пэт на вокзале и поглядывал на нее с видом собственника. Предупредить Билла было уже невозможно. Он как раз задумал произвести основательный ремонт «Попрыгуньи Джейн» и был занят чисткой и смазкой машины, когда Пэт внезапно предстала перед ним в сопровождении американца.