Все, что Салли читала об отступлении из Какоды, воплотилось в живые образы, и она носила их в своем сердце вместе с кровавыми видениями жестокой битвы, отбросившей японцев обратно за горный хребет. Она видела пулеметные гнезда, укрытые в глубине ущелий и в непроглядной чаще джунглей, и японских пулеметчиков, посылающих оттуда свой смертоносный огонь, и отчаянные вылазки австралийских разведывательных отрядов, стремящихся вывести эти огневые точки из строя.

Ей вспомнились рассказы о том, как один из таких отрядов пробрался к японцам в тыл, чтобы открыть местонахождение орудия, державшего под обстрелом возвышенность Имита-Ридж, где сосредоточивались австралийские войска перед наступлением на Какодский перевал. Когда орудие было обнаружено, трое солдат подползли к нему чуть ли не вплотную, застрелили офицера и перебили весь орудийный расчет. Заняв позицию, они вывели орудие из строя. Один из бойцов возвратился в часть и сообщил, что капитан, руководивший этой операцией, убит, двое солдат тяжело ранены, а двое других, захватив раненых товарищей, ушли в джунгли.

Эти картины неотступно стояли перед взором Салли, и чем бы она ни была занята, мысли ее всегда были далеко.

Когда японцев отбросили от Какодского перевала и американские бомбардировщики подавили неприятельскую авиацию, в газетах появились восторженные сообщения о том, как австралийские войска перехитрили японцев и нанесли им поражение в горах и в джунглях, в самом сердце Новой Гвинеи. В то же время австралийцы приняли на себя главный натиск неприятеля в противоположном конце острова, у Гоны. Американские авиадесантные войска гнали неприятеля от Буны. Но хотя теснимые со всех сторон японцы метались, как в ловушке, — в джунглях, в глубине острова, и на белых песках северного побережья все еще шли тяжелые бои.

Дафна получила наконец два письма от Стива; буквы расплылись на бумаге от сырости и плесени, с трудом можно было разобрать слова. Другие женщины тоже получили письма от своих мужей и сыновей, прошедших с боями от Какоды до Гоны. Все они писали, что «дела идут на лад» и что все «о'кэй» и теперь они «будут гнать япошек до самого Токио». Кто писал, что ранен и лежит в госпитале, кто был болен малярией. Но от Билла писем больше не приходило.

Радостная весть об освобождении Какоды и о продвижении австралийских войск, оттеснивших японцев к морю, омрачалась печальным сознанием понесенных потерь: так много австралийцев полегло в этих боях, так много вернулось домой калеками.

Все чаще и чаще стали поступать на прииски извещения об убитых или пропавших без вести, и Салли знала об этом. В газетах что ни день появлялись новые списки. Но о том, какая смерть постигла этих людей, почти ничего не было известно. Редко-редко приходило коротенькое письмецо от товарища погибшего или кто-нибудь из офицеров отдавал последнюю дань памяти бойца, павшего смертью храбрых. На улицах Калгурлы и Боулдера все чаще можно было увидеть женщин, в чьих глазах затаилась скорбь, женщин, оплакивавших сына, мужа или возлюбленного. Да и у мужчин было тяжело на сердце — не один из них потерял дорогого ему товарища, брата или сына.

От Билла по-прежнему не было вестей, и Салли грызла тревога, но она упорно гнала прочь обуревавший ее страх. Ничего не случится, твердила она себе. Пока она всеми своими помыслами с Биллом, ее любовь хранит его и не допустит беды. Постоянное напряженное ожидание писем, постоянная борьба с беспокойством и страхом сказывались на ее нервах.

Как-то под вечер она сидела в глубине веранды и вязала, вся уйдя в свои мысли, и вдруг так резко вскрикнула, что Динни привскочил от неожиданности.

— Что случилось? — спросил он испуганно, уронив газету и уставившись на Салли поверх очков.

Салли показалось, что ее пробудили от тяжелого сна.

— Я видела Билла. Он полз через джунгли, — пробормотала она, растерянная и потрясенная. — Осторожно, медленно — полз, словно раненый. А за деревом стоял японец и следил за ним. Я видела японца так же отчетливо, как вижу вас, Динни. Он был в темно-зеленой одежде, она сливалась с кустарником, и лицо его казалось зеленым, а глаза блестели — узкие, как у змеи. В руках у него была короткая сабля, и он занес ее над Биллом. Я крикнула, прежде чем успела что-нибудь сообразить.

— Это вы волнуетесь, что нет писем, — сказал Динни.

— Да, должно быть, — согласилась Салли. — А кроме того, я недавно слышала историю про раненого солдата, которого преследовал японец: он всю ночь гонялся за ним, пытаясь пырнуть его ножом. Этот рассказ не дает мне покоя.

— Я тоже слышал эту историю, — сказал Динни. — У парня не осталось ни одного патрона. Он прислонился спиной к дереву и оборонялся от японца штыком и прикладом. Товарищи под утро отправились на поиски и спасли его.

— Да, — со вздохом облегчения промолвила Салли. — И он тоже был сапер, как Билл.

— Говорят, Пэдди Кеван собирается отдать богу душу, — сообщил Динни. — Он обосновался сейчас на Призе, снял себе там номер в гостинице. В больших отелях для него, видите ли, слишком беспокойно. Держит при себе сиделку и секретаря и желает опочить с миром. А в больницу ложиться отказался и плюет на предписания докторов.

— Уж не думаете ли вы, что я буду по нем убиваться? — спросила Салли.

— Нет, не думаю. — Динни помолчал. — Чудно все-таки: Билл Фезерс рассказывает, что Пэдди теперь только и говорит, что о старых временах, и ничего ему больше не нужно — лишь бы потолковать с кем-нибудь из прежних товарищей.

— Товарищей? — фыркнула Салли. — Какие у него товарищи? С кем бы ему ни приходилось работать, он каждому, бывало, насолит. Кто же этого не знает.

— Ну вот, а теперь, говорит Билл Фезерс, Пэдди просит посылать к нему всех старожилов, которые захаживают в бар, — ему-де хочется с ними потолковать. Велел поставить себе кровать у окна — лежит и смотрит на бывшие старательские участки. Здесь прошло самое счастливое время его жизни, говорит Пэдди, то время, когда он, еще мальчишкой, перебивался с хлеба на воду и был в наилучших отношениях с любым старателем на приисках.

— Бог свидетель, у него достаточно черных дел на совести — если, конечно, она у него есть, — заявила Салли. — Немудрено, что теперь, когда пришла пора отправляться на тот свет, его разбирает страх. Вот что с ним происходит, как я понимаю.

— Должно быть, так. — Динни в замешательстве поковырял пепел в трубке; по-видимому, у него было еще что-то на уме, но он не знал, как приступить к делу. — Мы с Тэсси зашли вчера в гостиницу на Призе выпить по кружке пива, — снова начал он, — а Билл Фезерс и говорит:

«Сэр Патрик хочет повидать тебя, Динни!»

«Да провались он к черту… можешь так ему и передать. У меня нет никакой охоты видеть его», — говорю я.

«У него к тебе дело есть. Он должен тебе что-то сказать», — говорит Билл.

«А мне его неинтересно слушать», — говорю я.

«Да, может, это что-нибудь важное для тебя», — говорит Билл.

«Поди послушай, что скажет этот старый прохвост, — говорит Тэсси. — Тебя от этого не убудет».

Ну, поднялись мы наверх. Вы бы видели, что творилось с Пэдди Кеваном — можно было подумать, что мы его родные братья, долго пропадавшие без вести. А я, сказать по правде, насилу его узнал. Лежит в постели, худой, как скелет. Только одни глаза остались те же — и все такие же хитрые, так и рыщут по сторонам. За ним ходит молоденькая сиделка, и она нас предупредила: «Постарайтесь не волновать сэра Патрика. У него больное сердце, всякое волнение для него опасно». Но ведь Пэдди мог вообразить, что раз я пришел к нему, значит, позабыл старое. А это уж было бы чересчур. Вот я и сказал ему напрямик:

«Билл Фезерс говорит, что я вам зачем-то нужен?»

«Да, да! — заквакал Пэдди. — Садитесь, садитесь, ребята. Черт возьми, да вы великолепно выглядите! Ведь по годам-то мне до вас еще далеко, а вот поди ж ты — оба вы свеженькие, как огурчики, а я, несчастный калека, прикован к этой проклятой постели. Ну, что мы выпьем? Сестра, позвоните бармену».