Молча надел шлем, застегнул пряжку. Сиденье, если сравнить с удобным диваном в машине, было чем-то вроде тыльной стороны ножа, да уж ладно, тут недалеко, продержимся. Самое время прокатиться с ветерком, испробовать современный вид транспорта.

Тенис припустил на всю железку, казалось, вот-вот оторвемся от земли и полетим. Но в общем-то скорость вещь азартная, заразительная. На миг я во всей полноте ощутил в себе совсем не растраченную молодость. И в то же время злость разбирала. Черт этот Тенис, как ловко настоял на своем. И вот он теперь у руля, а ты тут сиди у него за спиной и, зажмурив глаза, держись за ремень.

Облюбованная Тенисом купальня особой красотой не отличалась. Стеной вздымавшийся подлесок в какой-то мере создавал иллюзию обособленности, хотя и на расстоянии неполной стометровки пролегало шоссе, а с берега открывался вид на бумажную фабрику и близлежащий поселок.

Тенис сразу же стал раздеваться; с наслаждением стянул с себя ярко-полосатую рубашку, сбросил вылинявшие дудки джинсов. Раздевшись до трусов, он показался еще крепче, крупнее, бугры мышц под загорелой, потной кожей так и заходили. Должно быть, я рядом с ним выглядел как черствая краюшка рядом со свежей и мягкой буханкой. Вот что значит молодость. Но тотчас пришлось самому себе сознаться, что и лет двадцать тому назад я бы не мог сравниться с Тенисом. Иные пропорции, иные габариты. Что его таким сделало — работа, армия, спорт? А может, просто порода. Из поколения в поколение пробивался унаследованный корень.

Краем глаза поглядывая на Тениса, я и сам разоблачался. До чего ж я был омерзительно бел! Только теперь мне пришло в голову, что этим летом совсем не удалось позагорать.

— Ну так что, — спросил Тенис, направляясь к воде и размахивая над головой руками, — сразу полезем или немного погодя?

— Лучше уж сразу.

— Вода чистая, даже можно напиться.

— Ее-то мы, кажется, и пьем.

— Не отсюда же, где купаются.

Меня по-прежнему раздражала манера Тениса разговаривать, тон был почти поучающий.

— А знаете, как в Тибете священный суп варят? — проворчал я. — Сначала лама залезет в котел и вымоется с мылом...

Вода показалась теплой. Мы уже порядком отплыли от берега, мне захотелось повернуть обратно, но Тенис все плыл да плыл. Особенно не выкладываясь, я тянулся следом за ним, временами переваливаясь на спину или на бок. Не выходить же одному на берег. Тем более что я не чувствовал усталости. Надоела осмотрительность, боязнь перегрузок: зачем из кожи лезть, хватит, довольно... Я задвигался быстрее, расстояние между нами сокращалось. И тут я заметил, что Тенис не просто отдаляется от берега, он нацелился на плотик, закрепленный напротив бумажной фабрики. Туда еще добрых сто метров. Потом оттуда плыть к берегу. Сильнее забилось сердце, прерывистей задышал, воды наглотался. Может, пока не поздно, повернуть обратно? Смотри, дофанфаронишься, пойдешь ко дну.

И все же поплыл дальше. Спокойствие, спокойствие, сам себя уговаривал, если и пойдешь ко дну, то по своей трусости. Было время, ты плавал в три раза дальше. Только без фокусов. Спокойствие.

На плотик выбрался ни жив ни мертв, запыхался, дрожу, но доволен. Тенис протянул мне руку, я сделал вид, что не заметил ее. Лежали на пригретых солнцем бревнах и звучно отдувались.

Когда Тенис приподнялся и сел, в его непросохших усах пряталась обычная ухмылка.

— Ну что, может, к берегу на плотике поплывем, а?

Полагаю, и моя ухмылка была ничуть не хуже.

— Благодарю. Я обойдусь. А вы — как знаете.

О бревна звучно плескалась вода. Силы ко мне возвращались, можно было плыть обратно. Но что-то меня удерживало. И Тениса тоже.

Это он заставил меня подскочить. Звучно шлепнул себя по лбу, лицо его изобразило смущение и совсем непривычную для него растерянность.

— Вот он, склероз! Совсем забыл вас поздравить с дочерью!

Почему-то мне вспомнился приснившийся ночью сон, удивительно реалистический, правдивый, на какой-то миг мне даже показалось, что Тенис оговорился, сказав «с дочерью».

— Спасибо. — Я расслышал, с какой сдержанностью прозвучал мой голос.

— Нет, в самом деле, говорят, у вас дочь родилась. — Тенис все еще конфузился. Должно быть, соображал, что бы можно было добавить. Да ничего не придумал.

— Как Вита поживает?

— Нормально.

— Не собирается распроститься с физикой?

— Распроститься? С какой стати?

— Да так, тяжелый факультет. Много формул.

— Не думаю. Вите нравится. И потом, у нее своя собственная формула. С дочерьми вам везет...

Мы посмотрели друг на друга. Поначалу серьезно, затем, будто сговорившись, серьезные мины сменили на улыбки.

— Будем надеяться, и с сыновьями повезет, — сказал я, — а также и с внуками.

Высоко над озером прошел самолет, волоча по небу белый шлейф. Тенис закручивал и раскручивал ногами водовороты.

— Ливия сказала, вы из больницы ее повезете к себе.

Тенис не ответил.

— Это решено окончательно?

— Чего тут особенно решать!

— Мне бы хотелось, чтобы в этом вопросе была полная ясность. В распоряжении Ливии остается старая квартира. Нам с Майей и ребенком будет где жить.

Тенис довольно равнодушно пожал плечами.

— Они там с Витой договаривались. Я в это дело не вмешивался.

— Ливию, конечно, можно понять. Но я полагаю, без особых причин не стоит...

— Одним человеком больше, одним меньше, разница не велика, — перебил меня Тенис, и зрачки его вспыхнули, как у кошки в темноте. — К тому же, как говорится, самая обычная бабушка в наше время — клад.

— Ну, если ваши интересы совпадают...

— По-моему, да.

— А если присутствие бабушки станет вам в тягость?

Тенис покривил губы, и я понял, что сказал лишнее.

— Этот вариант исключается, — сказал он.

— Тогда будем считать, что мы договорились.

Упруго оттолкнувшись, Тенис бултыхнулся в воду. Вынырнув, откинул со лба волосы, пофыркал, подплыл к плотику и сказал:

— Особенно церемониться с трудностями тоже не стоит. Легко, думаете, курице снести яйцо?

Я смотрел на него и думал: этот своего добьется.

Любое решающее событие — распутье для тех, кто в это событие оказался втянутым. Но еще задолго до исхода бессчетные случайности и сплетения обстоятельств подталкивают каждого участника именно в том направлении. Им-то кажется, они идут своей дорогой, заняты обычными своими делами, но, сами того не ведая, они приближаются к распутью, к развязке. Поступки всех участников обретают уже некое единство, исподволь проходят передвижки, готовятся перестановки, чтобы в нужный момент все оказались на своих местах, чтобы все действовали так, как подсказывает логика событий.

В тот день, когда Майя с дочерью должна была выписаться из родильного дома и когда я примчался туда с опозданием в двадцать минут и не застал ее, и после того, как я прочитал оставленное Майей письмо и оно дошло до сознания, после этого, стараясь докопаться до первопричин, найти объяснение всему происшедшему, я мысленно не раз возвращался (и продолжаю возвращаться) в прошлое, заново прокручивая месяцы, недели, дни — с самого начала до конца, затем наоборот, совсем как фильм в монтажной. И сегодня вижу много такого, чего прежде не замечал.

Однако расскажу все по порядку, представляя события так, как они мне виделись тогда.

Второе письмо Майи из родильного дома по тону было более светлым и радостным. Она писала:

«Милый! Сегодня мне впервые принесли дочку. Такая крохотулька, такая легонькая, ну прямо завернутый в одежку птенчик. Скорее всего потому, что, заботясь о здоровье мамочки, явилась на свет раньше времени. Это лишний раз доказывает, что «врачи ничего не знают». Говорят, бывает. Ничего, вырастет. Может, еще и в баскетбол станет играть. Впрочем, не надо, баскетболистки грацией не блещут. Что скажешь, если бы мы назвали ее Винифредой? Винифреда Альфредовна. Звучит? Или Мадарой? А в общем, с именем можно подождать. Как сам поживаешь? Прошу тебя, почаще меняй сорочки, в обед ешь зелень и овощи. Жутко хочется домой, уж там-то я о тебе позабочусь, как и о малютке нашей Винифреде. Милый мой! P. S. Кроватку не покупай, у меня есть бельевая корзинка, сойдет для начала».