— Спасания утопающих. На общественных началах.

Цауне с ним держалась так, будто он украл цветы с могилы ее бабушки. И на долю Бируты достались столь же уничижительные взгляды. Стиль у нее, что ли, такой? Сразу не разберешься.

Должно быть, Бирута ожидала иного приема, она опять пришла в замешательство.

— Вот видишь, поэт наш все-таки остался в Рандаве... Случайно встретились по дороге. Я пригласила его прокатиться. Ему будет интересно осмотреть Грибные кручи...

Она всю вину брала на себя. Играла в великодушие И откуда эта внезапная доброта?

— Мы едем не кататься, а учить химию.

Это предназначалось только Бируте.

— Мы будем учить, а поэт — любоваться природой.

— Благодарю вас, милые дамы. Я понимаю: учеба прежде всего. Разрешите откланяться.

Мысль о том, что сейчас он сможет уйти, искренне его обрадовала.

Цауне улыбнулась победной улыбкой. Бирута, эта простушка, ее улыбку истолковала иначе.

— Да вы нам не помешаете, что за глупости. Грибная круча — красивейшее место на Гауе. И там отличное купанье, вода, как стеклышко, прозрачная, и дно песчаное. А рядом омут, Джульетта ныряет метров на десять. Ну скажи, Джульетта, разве я не права?

— Я молчу...

— Она просто стесняется. Место дивное. Я вам открою секрет, прошлым летом Джульетта из того омута вытащила чемпиона по плаванию нашего комбината.

— И вам кажется, она при случае и меня могла бы вытащить?

— Запросто, — рассмеялась Бирута. — Для нее это пара пустяков...

Джульетта изменилась в лице.

— Бирута, знай меру!

— А что, разве я неправа?

— Ну, и как поживает чемпион?

— В армию забрили. Пишет, хорошо. Полезайте в лодку, чего тут раздумывать.

— А вы, Джульетта, как думаете?

— Мне абсолютно все равно. Если для Бируты важно...

— Еще бы! Может, товарищ поэт о нашей Грибной круче поэму сочинит.

— Сочинит... Как бы не так. Святая простота.

Цауне демонстративно отвернулась и опять принялась дергать шнур. На этот раз, может, от избытка злости, рывок был удачен, мотор взревел, встрепенулся, пыхнуло синим дымом.

— Поехали! — воскликнула Бирута, хватая его за руку.

Раздумывать было некогда. Он прыгнул в лодку. Алюминиевое корыто угрожающе накренилось,

Цауне на него не обращала внимания, Бирута глядела плутовато, как дитя, которому его проделки благополучно сошли с рук. Мотор прибавил обороты. Нос лодки выступал из воды, из-под него сверкающими крыльями расходились две косые волны.

— А далеко это? — крикнул он,

— Что вы сказали?

— Круча ваша да-ле-ко?

— Н-е-т. Нет, близко!

— Вы там часто бываете?

— Д-а-а. Часто.

— И все вдвоем?

— Простите, не слышу.

— Камита с Марикой тоже ездят?

— Когда как.

Трудно было такой крик назвать разговором, пришлось замолчать.

Левый берег понемногу обретал крутизну, иногда совсем отвесно нависал обрывами, в воде отражались деревья с оголенными корнями. На мелководье в прозрачной воде янтарно светилось волнистое песчаное дно, перемежаясь с сумрачной зеленью омутов.

Красноватая скала издали была похожа на профиль индейца. Три одинокие ели на ее макушке, густо поросшей кустарником, могли сойти за орлиные перья, воткнутые в шевелюру краснокожего. К подножию скалы подступала тихая заводь с ровным песчаным пляжем, который прямо от берега на глазах срывался в бездонную глубину.

Лодка ткнулась носом в песок, мотор поперхнулся, затих.

— Смотрите, как тут хорошо! — воскликнула Бирута.

— Да, поставить бы здесь палатку и пожить в свое удовольствие. Еще бы удочки захватить.

— Боюсь, что здесь вы ничего не поймаете, — проворчала Цауне, не поднимая глаз. — Зачем попусту время тратить.

— Откуда вы знаете?

— Значит, знаю. Есть опыт. Уж поверьте на слово. Не вы первый здесь закидываете удочки.

Бирута покраснела до корней волос.

— Джульетта, прошу тебя. Ты заблуждаешься. Ничего ты не понимаешь...

— Скажите, как трогательно! Что-то в последнее время в Рандаву повадились наезжать любители рыбку половить. Думают, здесь у нас без наживки, на голый крючок клюет.

Ого! Удар ниже пояса. Осадить бы ее, поставить на место, сказать ей что-нибудь такое, чтобы всю передернуло. Но, как обычно, экспромтом ничего на ум не пришло.

— На голый крючок берут только акулы.

— Поговорим о чем-нибудь другом! Ну, пожалуйста! — Бирута всеми силами старалась унять их.

Вид у нее до того был несчастный, даже жалко ее стало. Но не в ней сейчас дело. Сейчас Бирута играла вторую скрипку. На первый план неожиданно выдвигалась одержимая откровенностью Цауне. Негодование и злость ее были столь же необъяснимы, сколь многообещающи.

— Говорить о чем угодно можно, да что толку, В конце концов, всему есть предел.

— Простите, о каких пределах идет речь?

— Нахальством в наше время никого не удивишь.

— А вчера вы, ей-богу, не казались такой грозной.

— То было вчера.

— Что же изменилось сегодня?

— Сами догадайтесь. А теперь нам надо переодеться. Вылезайте из лодки.

— Через две минуты будем готовы, — прибавила Бирута. — И, пожалуйста, не сердитесь.

— Пускай себе сердится на здоровье, — бросила Цауне.

Он выпрыгнул на берег. Вокруг скалы шла крутая тропинка, по ней как будто можно было с тыльной стороны подняться на вершину к трем елям.

Они что-то знают. Это точно. Нельзя жить в одной комнате и не знать. «У нас тут все знают всё», — сказала Бирута.

Если отбросить Марику, остаются Цауне, Бирута и Камита.

А что, если письма писала Бирута?

Подвесной мотор взревел с новой силой. Что такое? С недобрым предчувствием сбежал он обратно вниз по тропинке. Лодка была уже на середине реки.

— Хотите знать, что изменилось? — кричала Цауне, приложив к губам ладони, — Спросите вечером у Камиты! Она расскажет!

Вот чертовка. На сей раз ее взяла. Ну, хорошо.

— Спасибо! — прокричал он в ответ. — Привет родным и близким!

По крайней мере, Цауне отпадала. Уж Цауне — ни в коем случае.

С просеки на шоссе, громыхая, выехала подвода. Лоснившийся, раскормленный конь шутя тянул воз срубленных под корень молодых березок. Возница был плечистый мужик в белой рубахе, низко сдвинутой на лоб соломенной шляпе, из прорех которой торчали клочья седых волос.

— Добрый день, хозяин!

— День добрый, день добрый. Тпр!

— В Рандаву?

— Куда ж еще.

— А сколько километров отсюда до города?

— Пешком-то все семь наберутся.

— А если ехать?

— Если ехать, само собой, ближе. Садитесь. — Возница подождал, пока он залезет, дернул вожжи. — Но, Ансис, но!

Ансис, разгоняя оводов, резво помахивал хвостом. Аромат вянущих березок мешался с терпким, щекочущим ноздри запахом лошадиного пота.

Возница, позабыв о седоке, бубнил про себя однообразный мотивчик да кивал ему в лад головой.

Он все глубже погружался в душистую, нежную зелень березок, а над головой распростерлось небо. В ослепительной синеве плыло единственное облачко, словно след от разорвавшейся шрапнели...

Палатки отец обычно устилал ветвями. Ельником, лозняком. Сверху накладывал пахучего папоротника, спать на нем было приятно. Однажды он проснулся среди ночи и обнаружил, что в палатке один. Это был даже не страх. Просто он привык, что отец всегда рядом. И вдруг — один! Ночью, во тьме, в глухом лесу. Даже не верилось. Он затаил дыхание, пытался уловить отцовские шаги. За тонкими стенами томительно выл ветер. Он кричал, на крик никто не отзывался.

В тот день, когда он получил известие о смерти отца, первое, что пришло в голову, — та далекая ночь в лесу: теперь он действительно один...

С матерью у него было мало общего. Мать всегда жила своей обособленной жизнью, которой он не знал, не понимал. Когда отец уезжал в командировки, его обычно увозили к тетке в Ильгуциемс. Вернувшись, отец спрашивал: ну как, соскучился, хочешь к маме? К тебе хочу, отвечал он. Временами у матери просыпалось желание любить его, воспитывать, но, слава богу, длилось оно недолго. Полгода спустя после смерти отца мать во второй раз вышла замуж.