Самым большим его недостатком было так называемое «остроумие на лестнице», в чем снова и снова приходилось убеждаться. Лучшие мысли являлись всегда с опозданием. И, наверно, потому ему нравилось больше писать письма, где каждую фразу можно было спокойно продумать, отточить, переставить. А в разговоре с глазу на глаз он обычно терялся, мысли мешались и путались, он нес такую околесицу, что потом, вспоминая, готов был от стыда сквозь землю провалиться. Зато оставшись наедине и мысленно повторяя весь разговор, он находил и нужные слова, и нужный тон, блистал остроумием. Наедине с самим собой — тут он прокручивал блестящие диалоги, точно Фанфан-Тюльпан, сыпал остротами, и неприятные воспоминания понемногу разукрашивались фантазиями. У меня ж на языке это вертелось, чуть-чуть не сказал...

Недостаток его был и в том, что он чересчур легко сдавался, слишком быстро отступал.

От вокзала до центра путь был неблизкий. Там, где когда-то дремала окраина с зелеными лугами, садово-ягодными участками, теперь громоздились белые, недавно понастроенные пятиэтажные дома. Старое шоссе, избитое-разъезженное, имело вид плачевный. Дребезжа и громыхая, сновали по нему ободранные самосвалы. Чинные, седые бабули обгоняли его на трескучих мопедах. Клубилась пыль, жарило солнце, зелень в палисадниках была точно цементной пылью присыпана. Пестрые афиши на перекрестках зазывали в кино, на гастрольные спектакли рижского театра. Магазинные витрины предлагали бакалейные товары, галантерею, хлеб. На латышском языке. На русском.

На привокзальной площади росли и убывали три очереди — на автобусной остановке, у бочки с квасом и у киоска с мороженым.

В зале ожидания приятный полумрак, прохлада. Он посмотрел расписание. Поезд в Ригу отходил только в четырнадцать двадцать.

Чего ради Тенисон уговаривал его остаться в Рандаве до воскресного вечера? Неспроста, это сразу видно, парень он плутоватый. Во всяком случае, вежливость его подозрительна. А потом эти двусмысленные взгляды, которые Тенисон бросал на Марику. Неужто она и в самом деле ничего не знает или только притворяется? Фотография была настоящая. Марика вроде ей не очень и удивилась. Вела себя так, будто она Брижитт Бардо, чьи снимки продаются в любом киоске.

Перрон безлюден. На запасных путях товарный состав. Из вагонов выгружали дрова, чурки гулко колотились друг о дружку. Он обошел вокзал и вернулся на площадь. Подошвы тонули в разогретом- асфальте. Очередь за квасом еще больше вытянулась. Подходили люди с бутылками, бидонами, банками. Продавец, сухопарый старичок в белом халате, с подвернутыми штанинами, в свободных башмаках на деревянной подошве, занимался своим делом с философским спокойствием. Наверно, тот самый Мартынь. Еще один заочный знакомый. Что-то потянуло его к этому старику, видимо, не только жажда.

— Мартынь, да наливайте вы поскорей, мы торопимся.

— Вам бы только поскорей. А всякое дело, дочка, с толком надо делать. Небось, парикмахера не торопите?

— К парикмахеру вообще не подступишься.

— А вы косы отпустите; как в старое доброе время. Прежде на всю Рандаву была одна-единственная женская парикмахерская, да и та по большей части пустовала.

— Тогда, милый ты мой, здесь не было текстильного комбината — на три тысячи женских головок. А вот войдет в строй новая очередь — считай еще три тысячи.

— Ну, так сколько нальем?

— Да литра четыре.

— Правильно. Пить надо больше, особливо во второй половине жизни. Не то человек все равно что вобла ссохнется, опять же разные там отложения промываются. В журнале «Здоровье» хорошая была статейка.

Мелочь на тарелке по соседству с краном в квасе вымочена.

— Ну, так сколько нальем?

— Одну большую, — сказал он, когда подошла его очередь.

— А вы, видать, из армии? — Ополаскивая кружку, Мартынь с головы до ног окинул его изучающим взглядом.

— Что, похоже?

— Еще как! Вид такой праздничный. Сразу чувствуется, человек еще не бросил якорь. Ни забот, ни спешки. Да и откуда такому молодцу взяться в Рандаве?

Теперь и стоявшие в очереди стали к нему приглядываться.

— А вы что же, всех наперечет тут знаете?

— Да, прямо скажем, почти всех. С девчонками труднее, те мельтешат, как мошки летним вечером. А парней в Рандаве раз-два и обчелся. И бочек с квасом всего две, одна в центре, другая здесь, у старого Мартыня. Ну что, повторим?

— Нет, спасибо.

Поставив кружку, он отошел, потом обернулся.

— Скажите, где тут улица Приежу?

— Улица Приежу? Автобусную станцию знаете? Так вот, ступайте туда. Вверх, к реке. Еще немного пройдете — и влево. Узкая такая.

— Спасибо.

Он чересчур легко сдавался. Он слишком быстро отступал.

Был еще второй адрес: улица Приежу, 8. По правде сказать, не второй, а самый главный. Поезд только в четырнадцать двадцать.

Центр города он знал довольно хорошо, помнил по прежним наездам. Площадь, гостиница, театр, старинная церковь... Когда отец был жив, они чуть ли не каждое воскресенье выезжали куда-нибудь на машине, чаще всего в Северную Видземе, отец считал ее своей родиной, хотя большую часть жизни провел в Риге.

Окраины Рандавы ему были незнакомы. Петляли узкие, песчаные улочки, среди густых ухоженных садиков прятались особнячки, видимо частные, построенные после войны, когда центр города лежал в развалинах. В ту пору многие из здешних городков были похожи на опаленные огнем, обезображенные деревья, продолжавшие цепляться за жизнь лишь с помощью коры и веток.

Кудахтали куры, лаяла собака, пахло коровником, жасмином. Сонные кошки, затянутые в марлю вишни. Сарайчики, гаражи. Напоминающие локаторы телеантенны на длинных шестах.

— Скажите, это дом восемь по улице Приежу?

— Да. Что вы хотели?

Длинная, худая женщина не спеша распрямилась над грядкой клубники, вытерла о передник узловатые, скрюченные ревматизмом пальцы. Щурясь на солнце, она вопросительно смотрела на него, жадно глотая воздух, грудь ее высоко вздымалась.

— Я хочу вас спросить... В общем-то, долгая история... Видите ли, я писал по этому адресу, мне его дали, потому что в общежитии письма частенько пропадают...

— А-а, — протянула женщина. Глаза ее оживились, на лице заиграла чуть приметная улыбка. — Так вот это кто!

— Так точно. Меня зовут Александр Драйска.

— Как же, как же. Каждую неделю приходили, а то и по два сразу. Солдаты большие охотники до писем. Мой племянник, пока служил, тоже писал мне.

— Скажите, а кто их получал?

— Ваши письма, что ли?

— Ну да.

— Кому писали, тот и получал. Я их у себя не держала. Господи, что за новости. Мне-то что? Она сама попросила, я ей разрешила. Что мне, ящика почтового жаль? Отчего ж не помочь человеку?

— Все верно. Большое спасибо! Я не об этом. Просто хотел спросить, вы ее знаете?

— Кого?

— Ну, которая получала письма.

— Как же не знать. У меня на базаре творог всегда покупала. Языкастая такая, бедовая.

— Как ее зовут?

Женщина, от досады всплеснув руками, фыркнула, взглянула на него, как на помешанного.

— Да Марика Витыня, или как ее там. Уж и сами не знаете, кому письма строчили? А я-то еще порадовалась, такой почерк красивый.

— Скажите, пожалуйста, какого цвета у нее волосы?

— Будто у меня других забот мало, только волосы разглядывать. Может, каштановые, а может, золотые, откуда мне знать. Теперь ведь волосы и белят, и красят, кому что в голову взбредет.

— А не рыжие?

— Да хоть буро-малиновые! Мне-то что?

Женщину этот разговор все больше раздражал. Никак она не могла взять в толк, чего от нее хотят, и, оскорбившись, заподозрила, что ее в чем-то хотят уличить, обвинить. И сердилась она, и хмурилась и, как обычно бывает с пожилыми людьми, если их вывести из себя, потом долго не могла успокоиться.

— Я не смотрю, какого цвета у человека волосы, мне какое дело. Спроси меня, какого цвета были волосы у покойного мужа, и то не скажу. Она попросила, я ей разрешила. И не хотела ведь: у каждого свой адрес, а она говорит...