«Камита, мерзавка, совсем не та... Ни единому слову ее не верь».

Написано той же рукой, что писала письма, тут не могло быть сомнений. Если Марика на самом деле оказалась Камитой, тогда и почерк этот должен принадлежать Камите, но, очевидно, это исключалось, лишь ненормальный мог допустить, что Камита сама на себя напишет анонимку.

Когда ему подложили записку? Вчера? Нет, на бумаге нет следов воды. Значит, записку вложили недавно. Здесь, в общежитии. У Мани, или как там ее.

Отпустив посвободнее галстук, расстегнув верхнюю пуговицу сорочки, он прибавил шагу. Ясно одно: разгадка, которая, казалось, была как на ладони, опять ускользала.

— Молодой человек, подите-ка на минутку. Тут такие неприятности...

Дородный ангел-спаситель, высунув в окошко увенчанную бигуди голову, подзывал его к себе.

— Вы не представляете, как мне из-за вас попало! Такой тарарам устроили. Заявился этот... сосед ваш по номеру. Он обычно пропадает по нескольку дней, таскается черт-те где. А тут прилетел и давай орать, аж взмок от злости.

«Ага! Должно быть, из-за бритвы, — промелькнуло у него в голове, — я так и думал».

— Чем же мой сосед недоволен?

— Всяких перевидела, но чтоб такого... Я здесь, слава богу, семнадцать лет работаю. Глотку драть многие горазды, жалобную книгу требовать или, скажем, грозить газетой. Я таких по лицу узнаю — кислые, надутые. Чуть что не так, сразу в крик. Но тех я всегда осадить сумею: не кричите, скажу, не забывайте, где находитесь. А этот с виду прямо лесоруб-поденщик, с оборванными пуговицами ходит, воротник у рубахи точно жеваный. А говорит — куда там! — кум королю. Уставится в глаза и пальцем по окошку тычет. «Даю вам пять минут на то, чтоб человек, которого вы поместили в мой номер, был выдворен. Я заказал себе комнату, а не койку на постоялом дворе. В противном случае сам наведу порядок и все посторонние вещи выброшу в коридор».

— Да у меня нет никаких вещей.

— Ну, просто ненормальный. Не кричите, говорю, не забывайте, где находитесь, а ему хоть бы что. «Я вас предупредил, потом не вздумайте отпираться, будто не знали. И можете жаловаться: в милицию, прокуратуру или в Президиум Верховного Совета».

Значит, бритва тут ни при чем.

— А может, он прав? Может, я и в самом деле незаконно влез в этот номер?

— Боже упаси, о чем вы говорите! Какое там — прав. Только вот ума не приложу, как теперь быть, куда вас поместить?

— Ну, а если он неправ, я останусь, где был.

Женщина горестно качнула головой в бигуди, и сквозь редкие белесые волосы проглянула розоватая, как у ребенка, кожа.

— Нет, нет, ничего не выйдет. Я в людях разбираюсь. Он вас и слушать не станет. Такого ничем не проймешь. Поди догадайся, что у него на уме. Пусть уж директор с ним разбирается, мне-то что.

— Он в номере?

— По крайней мере, ключ забрал.

— Пойду взгляну. После такой характеристики...

Ангел-спаситель хлопнул в пухлые ладоши.

— Об одном прошу — без скандалов. Если придется вызывать милицию, нас лишат премии.

Поднимаясь по лестнице, он решил сделать вид, что ничего не знает. На стук никто не ответил, но дверь была не заперта. Не слышит, что ли, подумал он, и на всякий случай постучал погромче. В глубине кто-то отозвался.

В первой комнате никого не было.

Во второй за столом сидел — ну и ну! — Гатынь, склонившись над шахматной доской, подперев кулачком подбородок. Вокруг были разбросаны фигуры. Он, видимо, играл сам с собой.

— Так это вы, Гатынь?

— Вероятно, вы недалеки от истины. Я — собственной персоной. Впрочем, об этом можно было бы еще поспорить. Как известно, понятие «персона» пришло к нам из латыни, где это слово означало маску актера с прорезью для рта — «пер», сквозь которую звучал голос — «сонаре».

— Вы здесь живете?

— Стараюсь жить всюду, где нахожусь, руководствуясь формулой: я чувствую, значит, живу. Но, по правде сказать, и об этом можно было бы поспорить. Чтобы доказать, что мы действительно живем, пришлось бы прежде всего определить смысл жизни, однако он наукой по сей день не установлен.

— И вы собираетесь вышвырнуть в коридор мой вещи?

Гатынь заморгал глазами и уставился на него.

— С чего вы решили?

— Я не решал. Дежурная только что любезно известила меня о том, что я должен убраться, освободить кровать.

— Ах, вот оно что! — протянул Гатынь. — Простите мою недогадливость. Подобный вариант мне просто не пришел в голову.

— Мне тоже. Не понимаю, зачем вам нужна комната в гостинице, если рядом у вас дом.

— Логично и ясно: не нужна.

— Я, конечно, не следователь и не ваша жена. Личная жизнь других меня не интересует... — Наигранным смехом он постарался смягчить резкий тон. — Вы могли бы все высказать мне самому, незачем было пугать престарелую даму.

Втянув голову в сутулые плечи, Гатынь безмятежно слушал и улыбался за толстыми стеклами очков своей непроницаемой азиатской улыбкой.

— Прошу прощения, — словно устыдившись чего-то, заметил он, — но свою речь вам придется повторить еще раз, потому как, насколько я понимаю, вы приписали мне заслуги, кои целиком и полностью принадлежат старинному другу вашей семьи профессору Апариоду. Немного терпения. Он скоро вернется.

В прищуренных глазах Гатыня, помимо сочувствия, блеснуло и злорадство.

— Держу пари, он будет удивлен не менее, чем вы.

— Апариод?

— Несомненно.

— Думаете, профессор не знает?

— Уверен. Иначе бы он так не выразился: «Я этого обормота с треском отсюда выставлю». Покуда мне еще не удалось установить причину, однако по отношению к вам, по крайней мере до сих пор, он проявлял необъяснимое благоволение.

— В конце концов, какое это имеет значение. Дело в принципе. Зачем одному человеку две постели?

— Вероятно, вопрос престижа. Если лев не может целиком заполнить собою всю пещеру, позволит ли он поселиться в ней кролику?

— Значит, в вашем представлении Апариод — лев?

— Во всяком случае, у профессора весьма развито чувство престижа. Уж он-то не станет убиваться по растерзанному кролику.

— Растерзать кролика дело не хитрое.

— Поверьте мне, он выдающийся представитель своей породы — с неожиданным талантом, своеобразным стилем.

— Вы так считаете? А что, если вдруг и в соседней кровати объявится лев?

— Что ж, это было бы чрезвычайно интересно. Хотя подобный вариант мне представляется чистой фантастикой: в наше время львы относятся к животным вымирающим. А вы присаживайтесь, чего стоите. Профессор пошел на почту, сейчас вернется.

Гатынь, двигая шахматные фигуры, время от времени вскидывал на него глаза.

— В шахматы играете?

— Нет. В детстве отец пытался научить, но в ту пору у меня были предубеждения против всего, чему приходилось учиться.

— А в карты?

— Тоже нет. Скучнейшее занятие,

— Мотоцикл водите?

— Нет.

Гатынь внимательно поглядел на него.

— Значит, вам не нравятся математика, химия, физика. Слабо даются иностранные языки, грамматика. Частенько вам не хватает находчивости, выдержки, системы. По натуре вы скорее робки, в отдельных случаях, прямо скажем, ленивы. Разве я не прав?

— Вы занимаетесь психоанализом?

— Этот тип мне хорошо знаком. В известной мере, по личному опыту. Например, плавать я научился в двадцать два года.

— Не вижу в этом ничего трагичного.

— Да, внешне все как будто обстояло благополучно, но где-то в уголке сознания гнездилось убеждение: «Ты не умеешь». И оно медленно, но верно подтачивало волю, и под конец к самому себе я стал относиться, как к уцененному товару. А те, кто умеет, те, естественно, всегда и во всем впереди, им достаются лавры, они берут в жены самых пригожих, завоевывают положение в обществе, а ты жмешься в сторонку, мирясь со своей второсортной судьбой. Исподволь убеждаешь самого себя в собственной никчемности: что, мол, я...

— Сколько же вам било лет, когда научились играть в карты?