Очнулся от страшной боли: кто-то вырывал волосы у меня на голове. Ударил его. «Черт, его спасают, а он еще дерется!» От этих слов я совсем пришел в себя. Моряки с катера подобрали. Дальше шел я на эсминце «Славный», где находилась часть медперсонала из ханковского госпиталя. На палубе бессменно дежурили матросы с длинными шеста­ми, концы которых были обмотаны паклей. Они зорко смотрели за борт, чтобы сразу оттолкнуть от корабля мину.

В полной темноте подошли к Кронштадту. Ледокол «Микула Селянинович» путь прокладывает. Только раздробит лед, а дорожка снова смыкается. На кронштадтском рейде полузатопленный линкор «Марат». Корма его в воде, а нос торчит кверху. Всю войну корабельные пушки носовой части «Марата» метко сбивали гитлеровские самолеты.

Через трое суток на рассвете вошли в Неву. Сразу отыскал глазами шпиль Петропавловки и Адмиралтейства. Но где же золотая голова Исаакия? Купол собора был в черном трауре. Его специально покрыли темной краской, чтобы далеко видимый блеск не служил ориентиром для вражеских корректировщиков.

Пришвартовались мы к стенке, против Горного института. Помню это место позже, летом 1942 года, когда я приехал с Ладоги. Город точно вымер. Бурьян кругом. В настороженной тишине шелестели крыльями ласточки, гнезда которых были под крышами раненых домов. Они пролетали прямо над головами, чуть не садясь на плечи: чувство­вали, что бояться нечего. Только эти птахи и не покинули родного города.

Я сошел с корабля и начал выворачивать карманы, чтобы вытрях­нуть оттуда хлебные крошки. Береговой матрос сразу перехватил мою руку. Я удивленно высыпал ему на ладонь содержимое карманов. Он выбрал крупинки махорки, а хлеб отправил в рот. Тут я и узнал, что в Ленинграде голод.

До нового назначения меня и нескольких офицеров зачислили во Флотский экипаж, что на Мойке.

Разместились мы в здании средней школы, на другой стороне от Экипажа, через канал. Печечка маленькая стоит, и ту топили бумагой и тряпками. Какое уж тут тепло?! А зима необычайно суровая стояла.

– Где же расположились катерники с Ханко? – спросил я.

– На Римского-Корсакова.

Пошел туда. Помню низкий сводчатый потолок и огромное помеще­ние, разделенное тонкой перегородкой. Остановился на пороге. Вгляды­ваюсь – кто тут из знакомых ребят? Один читает книгу, другой чистит автомат, третий чинит электрический чайник.

– Здравствуйте, – говорю.

Все повернулись и молча стали рассматривать меня: кто такой явился? А боцман, тот самый, с которым мы поднимали на Ханко за­тонувшую плавбазу для катеров, подошел, пригляделся, затем как-то странно вскрикнул и отступил назад. Глаза его широко раскрылись.

– Неужели не узнаешь, боцман? – удивился я.

Он подошел вплотную, будто слепой, провел по рукам и по щеке, потом почти шепотом произнес:

– Значит, это ты... Жив?

– Как видишь!

Боцман вдруг повеселел, хлопнул с размаху меня по плечу:

– Ну, долго жить, раз воскрес из мертвых!

Я догадался, что до них тоже донеслось известие о гибели траль­щика, на котором шел с Ханко.

Боцман повернулся к команде:

– Гангутцы, живо принимай гостя!

Ребята повскакали с мест, стали обнимать меня, как родного, а ведь на Ханко с некоторыми даже и близко не были знакомы. Подвели меня к деревянному некрашеному столу, посадили на неуклюжий стул. Из-за перегородки сразу появился улыбающийся кок. Колпак его был лихо сбит на ухо: знай наших, из БТК! Он что-то сказал ребятам, и каждый стал поднимать кверху палец. И вслед за этим, как в сказке, передо мной появился толстый ломоть хлеба, густо намазанный салом, а в гра­неном стакане разведенный спирт. Не успел я откусить хлеб, а кок уже подносил миску с дымящимся борщом. Потом я узнал, что ребята, поднимая палец, выделяли для меня каждый ложку супу из своего, не ахти какого богатого тогда, флотского пайка.

Окончательно убедился я в тот день, что морское ханковское брат­ство будет жить вечно!

Артиллеристы капитана Гранина обороняли осажденный город все тяжелые годы, вплоть до снятия блокады. А когда началась война с Японией, Гранин командовал на Дальнем Востоке.

Наступило мирное время, и гранинцы вновь встретились со своим капитаном. Но никак не могли привыкнуть к нему. Не потому ли, что он имел уже чин генерал-майора? Нет. Просто не стало у Гранина его широкой черной бороды

Я стою на водолазном боте и жадно пью скупое ладожское солнце. Вдали, влево от меня, в голубоватой дымке еле виднеется крошечный карандашик Осиновецкого маяка, а вправо проступают зубчатые очер­тания грозных бастионов старинной Петрокрепости...

По штилевой глади озера я мысленно провожу невидимую черту. По ней когда-то, с одного берега на другой, пролегала здесь трасса подводного нефтепровода, который снабжал блокадный Ленинград го­рючим. Оно тогда для осажденного города было не менее важно, чем хлеб.

Это смелое техническое задание требовалось выполнить быстро и скрытно, чтобы не обнаружили гитлеровцы.

Протяженность нефтепровода, или нитки, как его называли, колос­сальная – через всё Ладожское озеро до самого села Лиднево, на дру­гом берегу. Вели ее от рыбачьего поселка Коккорево, где в полураз­рушенных от бомбежек избах разместился отряд подводно-гидротехнических работ ЭПРОНа. Я с двумя водолазами остановился у одинокой старухи, в уцелевшем доме на самой окраине.

Предполагалось проложить нитку с твердой поверхности, со льда, что во много раз облегчало и ускоряло работу. Разработка чертежей, переправа размеченных труб, укладка их в лесу, недалеко от берега; пока прибыли сварщики и саперы – все это заняло немало времени, и только седьмого мая 1942 года наши водолазы приступили к работе.

Неожиданно с утра показалось солнце и начало припекать. Руко­водство забеспокоилось. Начальник группы, инженер Горохов, энту­зиаст зимней прокладки, сказал:

– Местные жители уверяют, что лед толстый, зима была на ред­кость суровая, продержится еще недели две.

– А если лед уйдет?

– Попыток не убыток.

И пошел намечать ось – путь, где пройдет нитка по дну.

Горохов – очень подвижный человек, прямо ртуть. «Ему бы на марафон, – шутили водолазы, – обгонит братьев Знаменских». Он идет быстро, только вешки нам ставит. А я, Володя Курс и Миша Коркин вслед за ним. Через каждые сто метров во льду лунки пробиваем и опускаем лот. Глубину я в тетрадочку записываю. А солнышко уже так печет, хоть шинели снимай.

Горохов далеко вперед ушел, чуть видно его. Не догнать. У нас ноги цинготные после блокады, толстые, даже голенища разрезали, чтобы в сапоги впихнуть. В Ленинграде три зимних месяца прожили. Я находился во Флотском экипаже на тыловом пайке, а двое пролежали в госпитале. А ведь совсем недавно были здоровяками. Курс – профес­сиональный борец, Коркин двухпудовкой крестился, и я силой не обде­лен был.

Смотрим, перед нами образовалась огромная проталина, чистая вода стоит. Удивляемся: как быстро такой твердый лед развернуло. Может быть, потому, что его сильно бомбили в этих местах. Здесь про­ходила «Дорога жизни», и гитлеровцы постоянно ее обстреливали. Подошли к самой кромке. Не перепрыгнешь и не обойдешь. Что делать?

Повернули назад, в Коккорево. Два «мессершмитта» прямо на нас мчат. Прятаться некуда, беспомощные. В руках только пешни да лопаты. Ребята в бушлатах, а я в шинели. На белом льду сверху хорошо видны. Кричу: «Ложись!». И сам упал на живот, чтобы морские пуговицы не разглядели. Самолеты на бреющем полете пронеслись, нас даже воз­духом приподняло. Я в жизни так не пугался, как в этот раз, хоть и сра­жался в морской пехоте на Ханко. Скрылись они. Подумали, должно быть, что мы коккоревские рыбаки, раз лунки пробиваем.