Характерна запись в дневнике Марии Сванидзе от 5 марта 1937 года, касающаяся родственников: «Жаль И. Подумать, полоумная О. Е. (теща Сталина. — С. Р.), идиот Федор (брат Надежды Аллилуевой. — С. Р.), слабоумный Павел и Нюра, недалекий Стах (Реденс. — С. Р.), ленивый Вася, слабохарактерный Яша» ³⁴⁷.

Почему же «жаль» Сталина? Повод для этой сентенции — женитьба Якова Джугашвили на Юлии Мельцер. («Она хорошенькая, старше Яши — он у нее — 5-й муж, не считая иных прочих, разведенная особа, не умная, малокультурная, поймала Яшу, конечно, умышленно, все подстроив».) Кстати, бывший муж Юлии, О. П. Бесараб, был чекистом и помощником Реденса. Конечно, дочь одесского еврея-торговца, окрутившая старшего сталинского сына, была чужой в сванидзе-аллилуевском клане, но Сталин распорядился выделить молодым двухкомнатную квартиру. В 1938 году у Юлии родилась дочь Галина, внучка Сталина. Да и сама Юлия понравилась свекру.

Что же касается попыток семейного клана влиять на Сталина, то из этого мало что получалось. Даже в случае с Реденсом.

Письмо Василия Сталина Н. С. Хрущеву от 19 января 1959 года дает представление о том, как велась борьба за контроль каналов информации вождя и как аппарат одержал победу над семьей:

«Вообще, если проследить за ходом карьеры Маленкова и Берия, то легко заметить, как они друг друга тянули и выручали. Вот довольно характерный факт их взаимного сотрудничества на заре их обоюдной карьеры еще до войны. Речь идет о С. Ф. Реденсе, одном из старейших чекистов-дзержинцев. Я его хорошо знал, ибо он являлся мужем сестры моей матери А. С. Аллилуевой. Когда Берия назначили в НКВД, Реденс был для него помехой на должности Нач. упр. НКВД Москвы, ибо Реденс знал Берия по работе в Закавказье с отрицательной стороны и был вхож к т. Сталину в любое время. Берия решил убрать Реденса с дороги. Когда Берия заговорил с т. Сталиным о необходимости ареста Реденса (я случайно был при этом разговоре), т. Сталин резко возразил Берия, и казалось, что вопрос этот больше не поднимется. Но, как было ни странно для меня, — Берия был поддержан Маленковым, Маленков сказал, что знает Реденса по работе в Москве и поддерживает мнение Берия о аресте. Сейчас я не помню, кем работал в то время Маленков, но, кажется, он имел отношение к кадрам партии, ибо хорошо помню слова т. Сталина: „Разберитесь тщательно в кадрах с товарищами в ЦК, — я не верю, что Реденс — враг“. Как провел в ЦК этот разбор Маленков — я не знаю, но факт, что Реденса арестовали. После ареста Реденса по наушничеству Берия вход в наш дом Анне Сергеевне был закрыт, но по ее просьбе я просил т. Сталина принять ее. Мне за это посредничество попало и было сказано: „Я не поверил Берия, что Реденс враг, но работники ЦК тоже самое говорят. Принимать Анну Сергеевну я не буду, ибо ошибался в Реденсе. Больше не проси“» ³⁴⁸.

Постепенно Сталин все глубже погружался в свое одиночество. Но оно было очень своеобразным: он как бы растворялся в государственных задачах, его личность огосударствлялась. Вспомним, как он сказал сыну Василию: «Я не Сталин. Сталин — это СССР». Это фантастически трагическое признание человека, которого хочется назвать несчастным. Но вот вопрос: ощущал ли он себя таковым?

Думается, иногда ощущал, и очень остро. Отсюда — постоянное заполнение его пространства коллективными ужинами, коллективными просмотрами фильмов и посещением театров.

В его жизни появилась русоволосая, румяная Валентина Истомина, выпускница медучилища, которую Светлана Аллилуева описывает так: «Молоденькая курносая Валечка, рот которой целый день не закрывался от веселого звонкого смеха». Она была подавальщицей на даче в Зубалове, с 1938 года — в Кунцеве, где стала сестрой-хозяйкой, то есть экономкой.

Эта женщина оставалась со Сталиным до самой его смерти и никогда не пыталась повлиять на его решения. Она незаметно для посторонних глаз была с ним и на международных конференциях в Ялте и Потсдаме.

Позднейшие разговоры о любовницах Сталина — певицах Вере Давыдовой и Наталии Шпиллер, балерине Ольге Лепешинской — это пустая молва. Он действительно с ними любезничал после спектаклей и концертов, словно испытывая на них свое природное мужское обаяние, но — не более того. Пуританину не были нужны любовные победы.

В мае 1938 года кунцевскую дачу перестроили, что внесло некоторое обновление в сталинскую повседневную жизнь. Построенная пять лет назад, одноэтажная деревянная дача («распластанная среди сада, леса, цветов» — С. Аллилуева) превратилась в кирпичную. Ранее здесь уже были построены электростанция, баня с бильярдом, служебный домик, складское помещение с погребом, оранжерея с котельной, пруд.

«Отец жил всегда внизу, и по существу, в одной комнате. Она служила ему всем. На диване он спал (ему стелили там постель), на столике возле стояли телефоны, необходимые для работы; большой обеденный стол был завален бумагами, газетами, книгами. Здесь же, на краешке, ему накрывали поесть, если никого не было больше. Тут же стоял буфет с посудой и с медикаментами в одном из отделений. Лекарства отец выбирал себе сам, а единственным авторитетом в медицине был для него академик В. Н. Виноградов, который раз-два в год смотрел его. В комнате лежал большой мягкий ковер и был камин — единственные атрибуты роскоши и комфорта, которые отец признавал и любил. Все прочие комнаты, некогда спланированные Мержановым в качестве кабинета, спальни, столовой, были преобразованы по такому же плану, как и эта. Иногда отец перемещался в какую-либо из этих комнат и переносил туда свой привычный быт» ³⁴⁹.

Единственное его увлечение — сад и парк. За все время его жизни в Волынском было высажено 60–70 тысяч деревьев: яблони, вишни, виноград, тук, липы, березы, клены, сосны, ели, жасмин, калина, крыжовник, шиповник. Он любил ландыши, фиалки, левкои, вербену, петунии, гелиотропы, кудрявые гвоздики Шабо, канны, сирень. Он всегда любил цветы. Еще когда не умел ходить, его мать, показывая цветы и маня ими, поощрила малыша сделать первые шаги.

Вот так было заполнено пространство этого 59-летнего человека. Его власть была огромной, но лично ему требовалось немного. Наверное, обрезая секатором засохшие ветки деревьев, он ощущал беспредельность своего внешнего мира и адекватность ему своего внутреннего. Здесь обе ипостаси, диктатора и человека, находились в гармонии.

1939 год был решающим в мировой борьбе за союзников в предстоящей войне. Но прежде всего надо было навести порядок у себя в стране после «ежовщины», которая поглотила многих, в том числе и региональных вождей.

Теперь уже было поздно возвращаться к демократизации, она откладывалась до лучших времен. Зато кое-какой порядок был наведен.

В армию были возвращены уволенные в 1937 году 4661 человек, в 1938-м — 6333 человека.

Всего за 1939 год из лагерей были освобождены 223600 человек, из колоний — 103800. По подсчетам Е. А. Прудниковой, до начала Великой Отечественной войны была выпущена почти половина осужденных «за политику». Если в 1937–1938 годах были приговорены к смерти 681692 человека, то в 1939–1940-м — 4201. «Якобинский» террор закончился.

Таким образом, косвенно было признано, что в «заговоре военных» были допущены огромные ошибки. Виновными официально объявили чекистов. Настоящие причины никто не собирался обнародовать. Одна из них сформулирована германским историком С. Хафнером: «Можно сказать с уверенностью: в Берлине, так же как и в Москве, за девять месяцев, с июня 1937 года по февраль 1938 года, исчезли из рядов командования почти все традиционные носители германо-русской военной дружбы периода Рапалло, а в Москве — и из рядов живущих. Если и была возможность совместного военного переворота против Гитлера и Сталина, то в эти девять месяцев она прекратила свое существование» ³⁵⁰.