«Ну вот до сентября довез…» Ну вот до сентября довез Мой славный конь, росою мытый. Над головою кисти звезд, И в листьях золотых копыта. Их золото нежнее стружек Сосново-золотой доски. И пес мой, ветер, с ними дружен И кружит их, как лепестки. То лепестки цветов огромных, Самих деревьев седина. Закатов бешеные домны Их раскалили докрасна. И вьется, вьется дым ленивый, И птиц и строк последний дым. И сумрак строг, и топчет нивы Последним стадом золотым. «По камерам былых столетий…» По камерам былых столетий Я вечерами проходил. Я слушал, как решетка светит, — Язык луны в тисках удил. Чего, чего я там не делал, Кого, кого я не ласкал… И пенилось от женщин тело, Как вал морской от голых скал. И бард за то, что шкура барса Там под плащом, как под фатой, Струями песни улыбался Пантере ночи золотой. Не так давно я ломти грусти Голодным ивам подавал. А вот сейчас пропеллер спустит Меня на Марса странный вал. Не знаю, в камеру какую Зашел я в этот вечер свой… Какой там век идет?.. Тоскуют. Двадцатый? – Нет. Сороковой. «Жена, твои несчастны уши…» Жена, твои несчастны уши. В дырявые сосуды их Вливаю только что блеснувший, Еще не остуженный стих. Я знаю, знаю, знаю трижды, Что ловишь ты прекрасных мух. Когда читаю, не горишь ты, И где-то в тряпочках твой слух. И слышу смех твой полудетский… То звон строки, словечек бой Сквозь тень, уснувшую мертвецки, Твоей ресницы голубой. Но, друг ближайший мой, пойми ты, Что никогда так одинок, Как в этот век, тоской облитый, Поэта не бывал венок. И снежную страницы скатерть Вино тоски облило сплошь. И в час зеленый на закате Поэт, как правду, ценит ложь. «Белый свет безбрежен…» Белый свет безбрежен, Белый океан. Смерть зарею брезжит, Тушит звезды ран. Корабли да вьюги Пашут нашу гладь. На зеленом юге Северу пылать. Быть снегам и пене, Выть луне и псам. В сердце песнопенье Утоплю я сам. Никому навстречу, Руку никому. Тишиной отмечу Голубую тьму. «О, ночь, я вновь твою свирель ищу…» О, ночь, я вновь твою свирель ищу. Упал как занавес закат. Конец неконченому зрелищу И звезды свищут и галдят. А ты с луною целомудренной. Под ней земли живой экран. И парики садов напудрены. И блеск из окон, глаз и ран. И бледные гиганты прыгают. Кто пьян, кто счастлив, кто казнен. А день встает злаченой книгою И скупо счет ведет времен. «Черные строф кружева…» Черные строф кружева. Белые плечи страничек. Пальцами песню жевал, С адом безумья граничил. Слушал, как движется ящер С воем о будущем Канте, Видел, как Дарвин блестяще Тянет в лесах канитель. Пену прибоев оскаля, Челюсти рвал океан. Жрет Атлантиду каналья, Давится левиафан. Звери стекалися в груду, Звездно из них человек… Люди сливаются… будут Новые звери в траве. «Я только пел, я не курил…» Я только пел, я не курил: Семашки слушался попросту. Теперь чуть звезды, – до зари За папироской папироску. Я звезды на бумагу свел, Зашелестели ярче, звонче… И вьется золотым червем, Клубится папиросы кончик. И снится мне в ночной печали, Что в Атлантиде за тоску Не лаврами певца венчали, А вениками табаку. «Я хочу незаметным пройти…» Я хочу незаметным пройти, Чтобы волны пустыни бескрайной Схоронили навеки пути, Искривленные горкою тайной. Чтобы шли караваны столетий По могиле песчаной моей. Чтоб никто, чтоб никто не заметил Схороненных, как золото, дней. «Сколько вывесок и кличек…» Сколько вывесок и кличек, Сколько лавров и хулы… В шторма час кого приспичит В цепи строк ковать валы? В шторма час – стихий прогулка, Плоть их – бешеной рекой… Кто же их окликнет гулко? — Но тюремщик есть такой. Режет волны. Сталью вырос. Кровью черной льет душа. Ночь схватил за лунный вырез, Звездно краски он смешал. Дикий мед – из львиной пасти, Из кишок себе венок… И зовут безумца мастер, И тот мастер одинок. |
