— Всегда так и хотел сделать, — небрежно, но как-то слишком быстро сказал Адам. — За кого вы меня принимаете?

— Дело не в том, за кого я вас принимаю. — Голос Колина в противоположность Адаму звучал спокойно и с каким-то достоинством. — Мы давно друг друга знаем, Адам, и я не хочу с вами ссориться. — Как напыщенно, подумала я, продолжая слушать, потому что малейшее движение могло меня выдать. — Но мы поссоримся, — продолжал Колин, — если вы не сделаете то, что правильно и порядочно, и более того, если вы не сделаете это сейчас же.

— Это угроза? — странным тоном спросил Адам. — Или вы просто шпионите за мной? Конечно, для этого вы сюда и приезжаете.

— Нет, — сказал Колин, также со странной интонацией. — Это верно только наполовину. Что касается другой половины, — без всякого выражения добавил он, — то о ней можно забыть. — Наступило молчание. — Так как насчет этого? — добавил он. — Вы сами сделаете или я?

— Вы уж точно умеете делать из мухи слона, — со смешком ответил Адам. — Конечно же, я скажу ей. Она должна знать. Не воображайте, что это вы меня заставляете.

— Но именно это я и делаю, — поправил Колин. — Потому что «сейчас же» означает именно сейчас же — и до того, как она отдаст вам еще хоть самую малость. Время, пот — или деньги.

Да кого же это они могут обсуждать? Кто дал Адаму деньги? Магда? Конечно. Этот странный разговор насчет каретного фонаря, и она была точно уж единственным человеком, за кого Колин мог считать себя ответственным. Как же быть? Вот влипла прямо в семейную сцену! Я еле успела спрятаться, когда Колин загрохотал вниз по лестнице.

Я подождала немного и вышла из своего укрытия.

— Адам! Вы здесь?

— Наверху, Деб! — ответил голос Адама. — Как раз занимаюсь полкой, о которой вы так беспокоились.

Когда я взбежала наверх, он странно посмотрел на меня.

— Я не слышал машину. — В его глазах что-то промелькнуло. — Вы долго были внизу?

Лучше сказать правду.

— Несколько минут. Я услышала ваш с Колином разговор, и он был как будто личный, так что я…

—  Вы слышали наш разговор? — Лицо Адама внезапно напряглось и побледнело.

— Мне очень жаль, — извинилась я. — Я должна была бы дать знать, что я здесь. Я слышала только последние несколько фраз. Жаль насчет этого тоже, но я не сразу сообразила. — Он стоял, яростно глядя на меня, и меня вдруг охватила жалость. Какие бы тут ни были проблемы, но он прочувствовал на себе резкость языка, который, как я наивно воображала, был способен только петь и смеяться. И Адам не терпел ссор. Это было видно по его глазам.

— Конечно, вы не обязаны мне ничего рассказывать, — добавила я. — Но я так поняла, что у Колина какие-то претензии насчет Магды.

— Магда? — Снова что-то мелькнуло в его глазах. — Почему вы так решили?

Не могла же я сказать, что заподозрила, что она собирается купить ему каретный фонарь.

— Ну, просто я не знаю никого больше, за кого бы Колин мог беспокоиться. И вообще, это не мое дело. А если это не Магда…

— Но это она, — торопливо прервал Адам. — И должен сказать, от вас мало что укроется. — Его лицо выразило восхищение. — Однако вы наверное поняли, здесь много шума из ничего. Бедный старый Колин. — Это он произнес почти сочувственно. — То ли у него немного вздорный характер, то ли он получил плохие отзывы в газетах. Забудьте о нем. Жизнь слишком коротка.

Я вдруг представила его необычно усталое лицо. Это послужило стимулом.

— Вообще-то есть кое-что, что я хочу сделать до отъезда. Это касается Колина, хотя, может, сейчас не время это обсуждать. — Я помолчала, и Адам с отсутствующим видом кивнул, чтобы я продолжала. Однако, прежде чем я успела закончить, он, к моему удивлению, расплылся в улыбке.

— А Колин знает?

— Конечно, нет. Я хочу, чтобы это было сюрпризом.

— Понятно. — Его улыбка стала шире. — Ладно, добром за зло, так, кажется? Я участвую.

— Участвуете? — Такого я не ожидала.

— Да. Я поеду с вами. Сто шестьдесят с чем-то миль — не шутка для вас одной с этими ужасными близнецами!

— И вы собираетесь смотреть шоу? — слабым голосом спросила я.

Адам кивнул, и когда я с притворным беспокойством приложила ладонь ему ко лбу, он улыбнулся.

— Ну, не знаю, — наконец сказала я. — Вы точно не в своем уме, но… — серые глаза мягко посмотрели на меня, — вы довольно милый, — смущенно закончила я.

— И стану еще милее! — бодро объявил Адам. — День слишком хорош, чтобы работать — здесь или еще где. Надевайте ваш капор и шаль, и пошли пройдемся.

Когда мы спускались к Дорчестеру по широкой дороге среди леса, голосок Руфи снова прозвенел:

— Дебора, это он виноват. Он меня заторопил!

Так было всю последнюю милю, когда она обнаружила, что в отъездной суматохе оставила свою обожаемую куклу Хани на кровати в комнате.

— Ничего, милая, — попыталась я ее утешить, — тетя Джесси о ней позаботится.

— Но я хотела, чтобы она отдохнула на море. — Руфь мстительно повернулась к своему близнецу. — Я на тебя пожалуюсь папе!

— Боже, благослови наш дружный дом, — сказал Адам, который вел машину.

Однако расстройство из-за Хани скоро было забыто. Я и предположить не могла, что дети придут в такой восторг от Сикоува. Куда бы они ни ездили к морю после приезда в Девон, уж точно они не бывали в курорте такого размера и великолепия.

— Автомобильчики! — вопил Йен, с энтузиазмом уставясь на дорожку, с которой доносился оглушительный шум. — Дебора, можно я прокачусь? — Тут же Руфь выклянчивала катание на ослике.

Завершающим штрихом моего удовольствия оказался Адам. Он катал Йена в автомобильчике, шел рядом с осликом Руфи, покупал нам мороженое и в пять часов повел нас в отель пить чай. После этого я отвела своих буйных подопечных в туалетную комнату помыть и почистить, благодаря судьбу за то, что песок — штука хоть и въедливая, но чистая.

Возбуждение от перспективы видеть отца, временно рассеянное потрясающими развлечениями на пляже, вернулось с новой силой, и Йен снова задал мне тот же звучавший почти патетически вопрос, который он многократно задавал с тех пор, как я посвятила их в свой план.

— Дебора, вы точнознаете, что он поет здесь? Он только поет в Лондоне или Австралии…

— Или в Нью-Йорке, — вставила Руфь, наливая, к моему раздражению, еще мыла из серебристого сосуда в только что вытертые ладошки.

— Я думал, здесь папа только работает, — упрямо допытывался Йен.

И как раз когда я собиралась объяснить, что петь для всех людей на отдыхе — это трудная и важная работа, Руфь прочирикала:

— Папа не поет за деньги. Это вульгарно. — Подавив в себе возникшее видение потрепанной фигуры с перевернутой шляпой у канавы, я слушала тонкий уверенный голос: — Он поет только для королевы и в церкви.

Времени уже не оставалось, но что-то сказать надо было.

— Нет, милочка, ты все перепутала. — Я осторожно провела расческой по ее жестким кудряшкам. — Когда кто-то поет как папа, так прекрасно и доставляя радость многим людям, это не вульгарно. И не может быть вульгарно. Это как доктор, который делает, чтобы вам стало лучше. И знаете, папа поет не только для королевы. — У меня было ощущение, что, возможно, он как-то и спел для нее. — Он поет для миллионов людей по всему свету. Это прекрасное занятие, и может когда-нибудь и ты и Йен тоже сможете это делать. — Кончив, я затаила дыхание, думая, не слишком ли далеко зашла, но Руфь была безмятежна, как всегда. Мои доводы ее как будто не убедили.

— Я уже умею петь, — небрежно сказала она и сурово добавила: — но я не стану петь на улице, потому что когда Йен так сделал, папа сказал, что это отвратительно. — Мне удалось выведать, что в прошлое Рождество Йену пришла в голову блестящая идея заработать честным трудом — или, скорее, нечестным — потому что:

— Он даже не мог петь верно, папа сказал, — тоном обвинителя заключила Руфь. — Ужасно, да?

Над крышей нового, со стеклянными стенами театра была укреплена громадная фотография Колина. Дети зачарованно уставились вверх. Глаза Руфи округлились, Йен порозовел. В фойе стояла картонная фигура в натуральную величину. Я немножко поняла чувства Йена, непроизвольно просунувшего свою ладонь в мою, когда мы ее разглядывали, — килт, сумка на поясе, правая рука на рукояти длинного кинжала, и над кружевным жабо приятное улыбающееся лицо.