— Никакого риска не было, — разозлилась я, — не думай, что я совсем уж глупа. — Заметив взгляд уставившихся на меня круглых фиалковых глаз, я сразу замолкла. — Так что ничего плохого не случилось, — закончила я с сияющей улыбкой.

С Руфью, возможно, и не случилось. Но у Колина, уделявшего чрезмерное внимание выезду на шоссе Пэйсли Уэст, лицо выглядело подозрительно красным.

Да, как воссоединение это определенно не вполне оправдало мои надежды.

Настроение Колина улучшилось, когда мы добрались до дома и дети потащили его показывать комнаты.

— Ты сделала чудеса, — сказал он. — Я с трудом верю своим глазам.

Но вообще-то вечер по праву принадлежал Йену и Руфи. Они не ложились гораздо дольше, чем я когда-либо разрешала, как будто и не бывало мирных бесед перед сном и золотистого ангела. Они так же дико бесились, как в Дартмуре, и в постель их уложил Колин.

Остаток вечера мы разбирались с корреспонденцией, оставленной для него его секретаршей, и он еще занимался ею, когда я отправилась спать. Я не чувствовала себя несчастной. Возможно, это возвращение оказалось не таким возвышенным, как в балладе, но все же «славный парень» вернулся, мой и Слигачана «славный парень», и когда я услышала, что он поднялся в свою комнату, я чувствовала себя в точности как та глупышка, которой я была двадцать лет назад. Подъемный мост поднят, и все мы в безопасности в замке.

Спокойной ночи, мой милый, спокойного сна.

На следующий день нас просили приехать в Ланарк, и зная, что миссис Камерон наверняка заметит малейшее пятнышко или грязные ногти, я так долго занималась детьми, что на себя времени уже почти не оставалось. В одной комбинации я заскочила в ванную и замерла, разинув рот. Дверь была не заперта, и над раковиной склонился Колин в одних лишь брюках.

— Извини, я зайду потом, — как ребенок, сказала я.

— С какой стати? Здесь достаточно места, — непринужденно сказал он. Как и все комнаты Слигачана, ванная была очень просторной.

Не так просто было ответить на его вопрос. Мы были мужем и женой, и почему бы мне здесь и не находиться, но все же… Дебора Камерон, ты в своем уме? Ты же купаешься, когда на тебе гораздо меньше надето... Я сделала один шаг в ванную и остановилась, являя самую неприличную картину, которую когда-либо мог видеть Колин, в моей белой комбинации с синими бантиками. Но он, все еще очень загорелый, казалось, не видел тут ничего необычного. Теперь он воткнул шнур бритвы в розетку. Я смущенно пустила воду в ванную.

— Только я и остался? — спросил Колин, когда я нервно бросила:

— Ты нашел чистую рубашку? Я положила ее на твою кровать.

Его глаза в зеркале смотрели на меня так же нежно и задумчиво, как они смотрели на Руфь. Пора было мне повзрослеть. Я согласилась жить под его крышей как жена во всех, кроме одного, смыслах. И это значило, что надо естественно принимать все другие нюансы совместного проживания. Если бы только он не рассматривал меня так! Может, он считает мои руки патетически тонкими?

— Дебора, — вдруг сказал он, положив бритву и втирая приятно пахнувший лосьон в подбородок, — я должен извиниться. — Я вздрогнула. — За вчерашнее. Я должен был знать, что ты не будешь неосторожной с Анни. Просто… — Он замолчал. — Ну, наверное, когда дело касается ее, я всегда опасаюсь худшего. — Голубые глаза смотрели на меня по-детски, прося прощения.

Я повернулась и встретила его взгляд, забыв про мои глупые бантики и детские кружавчики. Не было ничего важнее, чем утешить его.

— Не надо. Теперь она совсем здорова, и я буду очень о ней заботиться. Для этого ты на мне женился, и я не подведу тебя.

Взгляд изменился — как, трудно объяснить, разве что из него ушла часть детскости. Вернулся взгляд, остановивший мой порыв вчера в аэропорту — серьезный и стеснительный.

— Знаю. И спасибо.

Через несколько минут в своей комнате я безуспешно сражалась с длинной застежкой-молнией на спине, когда раздался голос:

— Кажется, тебе не помешала бы еще одна рука.

Теперь уже я оставила дверь приоткрытой, и Колин зашел без всякого смущения. От висевшего на шее белого полотенца его тело казалось еще более загорелым. Он подошел и застегнул мне платье.

— Новое? — спросил он.

Платье было новым, в обтяжку, тонкой шерстяной вязки, цвета бренди и куплено специально для встречи Рождества с его родными.

— Идет к твоим глазам, — заметил он, когда я кивнула, и снова я увидела в зеркале его глаза, темно-голубые и на этот раз с легким блеском веселья.

— Они совершенно необычного цвета, — добавил он. — Я обратил внимание сразу, как увидел тебя.

— Да, — по-детски отозвалась я, — конечно уж заметил. Мне всегда хотелось, чтобы они были голубыми.

Наступила еще одна короткая пауза, молчание, казавшееся многозначительным, и лицо, выглядывавшее из-за моего плеча, вдруг порозовело.

— Тебе нравятся голубые глаза?

Я уже наговорила лишнего, поступая именно так, от чего предостерегал меня Адам. Мне нравились голубые глаза, веселые, мерцающие, серьезные, поблескивающие — глаза, как море или как фиорды и озера родины владельца этих глаз. Я их обожала. Но какой же дурой я была бы, если бы созналась в этом.

— Да, но это потому, что у моего отца были голубые глаза, — торопливо объяснила я. — И во всем другом я очень на него была похожа.

Со щек Колина сошел румянец. Он выпрямился и чуть потрепал меня по плечу.

— Понятно. Ну, все равно ты выглядишь прекрасно, — великодушно добавил он.

По дороге в Ланарк Колин показал мне городок, где он родился, большую мрачную церковь, куда, как я уже догадалась, Камероны всей семьей ходили каждое воскресенье, и школу из красного кирпича, в которой учились он и его братья.

Встреча Рождества была обставлена старомодно. Миссис Камерон не признавала заокеанских украшений. У нее были остролист и плющ, и красные хлопушки с картинками про Санта Клауса, и ее поздравительные открытки выстроились на камине и вдоль пианино точь-в-точь как выстраивались у нас, когда я была маленькой. Тосты говорились и выпивались с торжественностью, которую я нашла очаровательной, а перед чаем мы уселись вокруг огня и пели рождественские песни. Я обнаружила, что мои родные и вправду были те «простые люди», о которых пел Колин, когда я в первый раз его увидела, и это так же согревало мне душу, как и сознание того, что я теперь была одна из них. Детские подарки, не исключая и подарков от Колина, тоже не представляли ничего особенного.

Когда мы управились с домашними делами, я рассказала моей свекрови, что Колин показал мне место, где он родился. Она рассмеялась.

— О да, у нас были славные времена там, пока они все подрастали. Это лучшие годы, милая, вот увидите. — И единственные для меня, с грустью подумала я. Когда Йен и Руфь вырастут, я уже буду не нужна им. — А впрочем, не знаю, — поправилась она. — Года, когда появляются внуки, наступают совсем быстро после них.

Не замечая, к счастью, моего молчания, она стал рассказывать о своих детях — малютке Джиме, проказнице Дженни, о Гордоне, который — тут в ее голосе послышалась гордость, — всегда был лидером и, очевидно, всеобщим любимцем. Он погиб в Кратертауне при взрыве гранаты, и она рассказывала про него так долго, что я вынуждена была напомнить ей о Колине.

— Это был мешок с сюрпризами, — с улыбкой сказала она. — Невозможно было угадать, о чем думает Колин. Видите ли, в нем было две натуры, одна легкомысленная и озорная, а другая очень чувствительная. Его огорчали совсем неожиданные вещи, иногда совершенные глупости, вроде школьного прозвища. И когда он расстраивался, тут уж просто уговорами было не обойтись. Единственное лекарство, которое действовало, — это пообнимать его. И еще он был совсем домашним, — продолжала она, обливая кипятком опустевшую раковину. — Так что я с трудом поверила, когда он бросил свою работу и отправился на юг учиться музыке. И мне это не нравилось, — откровенно добавила она. — Ни вот столько. — Его отцу, объяснила она, непросто было послать Колина в университет, и он считал безумием с его стороны оставить карьеру преподавателя.