Народ все прибывал, и стало невозможно тесно на узком узвозе, так что многие горожане облюбовали находившуюся напротив гору Уздыхальницу, чтобы не пропустить подробностей ожидавшегося зрелища.
Открылись ворота замка, и оттуда под охраной алебардщиков показались приговоренные к смерти князья — без кафтанов, в одних полотняных рубахах и портах. Они передвигались с трудом — видно, над ними изрядно потрудились в пыточной, добиваясь подробностей заговора. Впереди шел православный священник, размахивая дымящим кадилом и читая молитву.
Василий с трудом узнал князя Михаила Олельковича, которого встречал, когда тот прибыл в Новгород с отрядом бояр и воинов по приглашению горожан, ожидавших помощи от короля Казимира. А через время, узнав, что умер его брат, киевский князь Семен Олелькович, поспешил в Киев в надежде занять княжеский стол, по пути разграбив новгородские поселения. Но король Казимир лишил его стола, поставив править воеводу. С тех пор прошло ровно десять лет.
Присущая князю надменнность, жесткость, самоуверенность исчезли. Теперь он казался отрешенным, черты лица разгладились, а время посеребрило волосы. Он шел медленно, держа горящую свечку, прикрывая рукой огонек, чтобы его не загасил ветер, беззвучно читая про себя молитву. За осужденными ступал королевский воевода Иван Ходкевич, очень грузный мужчина, круглолицый, с аккуратно подстриженной бородой, в дорогом кафтане, высокой меховой шапке. Шел он в окружении свиты из бояр и служилых людей. Поднялся невообразимый шум: крики, свист, вопли, и Василию было непонятно: люди приветствуют обреченного князя или проклинают его? Раздался барабанный бой, и толпа немного успокоилась. Поднявшийся вместе с осужденными на помост глашатай прочитал приговор, слов которого Василий не разобрал из-за все усиливающегося шума. Князья опустились на колени и стали молиться. Вездесущие мальчишки, пробравшиеся в первые ряды зрителей, стали метать в осужденных комья грязи, а вскоре к этой забаве присоединились и веселящиеся взрослые. Град грязи и камней, обрушившихся на помост, не дал возможности палачу приступить к своим обязанностям, пока охрана не стала теснить толпу, требуя успокоиться.
Первым склонил голову на плаху князь Гольшанский, и под возбужденные крики толпы палач одним взмахом топора отделил голову от туловища. Из обрубленной шеи еще некоторое время толчками била кровь, затем помощник палача оттащил тело к краю помоста. Толпа затихла, словно таинство смерти заставило ее задуматься о бренности человеческой жизни в этом мире. Князь Михаил Олелькович склонил голову в почти полной тишине, так что Василий даже услышал неприятный чавкающий звук, когда топор вонзился в шею. На этот раз палачу пришлось нанести второй удар, чтобы окончательно отделить голову. В следующее мгновение толпа ожила, люди живо обговаривали увиденное. Беате все это показалось представлением комедиантов, игру которых теперь обсуждали недавние зрители, делая замечания, словно не понимали, что этот ужасный спектакль играется актерами всего один раз, так что переиграть его невозможно.
На помосте установили две пики, на острия которых были насажены головы казненных, а тела так и остались лежать недалеко от плахи. Палач по традиции снял с трупов все ценное, что его заинтересовало, — это была плата за его труд. Воевода Иван Ходкевич, что-то весело рассказывая своей свите, вернулся в замок.
Василий шел молча, мысленно рассуждая о том, как снова чудом избежал смертельной опасности: явись он на несколько дней раньше к князю Михаилу Олельковичу с письмом, прими от него помощь — и теперь бы томился в темнице как лазутчик князя Иоанна, а если бы принял смерть, то без такого стечения народа, в тайном подвале. А вышло так из-за того, что Прасковья, охваченная плохими предчувствиями, просила его не спешить, всячески затягивала время.
«Ай да баба! Ай да Прасковья! Выходит, я ей жизнью обязан! — подумал Василий. — Надо немедленно уничтожить грамоту Марфы, пока про нее никто не прознал! А завтра пойду к воеводе, буду плакаться на московского князя Иоанна, погубившего вольность Новгорода, просить разрешения здесь осесть».
Беата чувствовала себя обессиленной и мечтала лишь о том, чтобы удалось здесь отдохнуть несколько дней. Приют нашли в гостином дворе на Подоле.
Все последующие дни Василий был занят тем, что пытался найти возможность попасть к киевскому воеводе Ивану Ходкевичу — полновластному хозяину этих мест. После раскрытого заговора князей он пользовался особой милостью польского короля Казимира. Беата была снова предоставлена самой себе и принялась изучать город, который с каждым днем по-новому открывался перед ней.
То, что она увидела в первый день приезда, было лишь небольшой частью некогда великого и могучего города, теперь словно состоящего из трех раздельных городов: Верхнего, Печерска и Подола.
В Верхнем городе она видела руины великокняжеских дворцов и остатки каменных домов знатных бояр. Неказистые постройки новых поселян сконцентрировались вокруг двух центров — Софиевского и Михайловского Златоверхого монастырей, поражавших красотой, величием, богатством отделки, золотом своих куполов на фоне руин былого могущества и богатства. Здесь чудом уцелела каменная ротонда, внутри богато украшенная, предназначенная для торжественных встреч, устраиваемых князьями, а затем воеводами. Верхний город также делился на три части. Построенные киевскими князьями дворы превратились в развалины, но так и были отделены друг от друга стенами и валами. Некогда мощные высокие валы с деревянными стенами поверху, окружающие Верхний город, частью разрушились, склоны рва в некоторых местах обвалились. Большая протяженность укреплений требовала значительного количества стражников, коих сильно обезлюженный город дать не мог, поэтому Верхний город первым становился добычей время от времени залетавших сюда кочевников-золотоордынцев. В Верхнем городе имелся парадный въезд — Золотые ворота, которые открывались в исключительных случаях, а в повседневности жители пользовались другими воротами. За Золотыми и Лядскими воротами сразу начинался лес, он подступал прямо к городским валам, а за Крещатицкими воротами была топкая, болотистая низина, откуда дорога поднималась на Печерск. Здесь центром была Печерская лавра, словно утопающая в громадном саду — там росло множество фруктовых деревьев.
В Печерске также имелись следы давних разрушений загородных княжеских дворов и новые постройки, тулившиеся к стенам древнего монастыря, который во время набегов служил здешним жителям укрытием. Эта дальняя часть города наиболее понравилась Беате — как ей показалось, этот уголок был свободен от насилия и мирской суеты, здесь приходили мысли о вечности души и бренности тела. Монахи монастыря жили и в кельях наверху, и в подземных кельях святых пещер. Служба велась не только в бесчисленных верхних церквях, но и в подземных, куда женщинам вход был запрещен. Особенно ее поразили рассказы о затворниках, добровольно полностью замуровавшихся в пещерах-кельях, оставив лишь небольшое отверстие для получения просвир и воды. Они отгородились от всего, чтобы ничто мирское не могло их отвлекать от молитвы. Ей рассказали, что тела монахов лавры, отмеченных благочестием, после смерти не поддаются гниению и сохраняются вечно. До сих пор в пещерах находились тела основателей, настоятелей пещерного монастыря, умерших много столетий тому назад. Подобные рассказы привлекали Беату и в то же время пугали, когда она представляла темный подземный коридор с небольшими окошечками-отверстиями в стенах, за которыми находились заживо замурованные люди. Она вновь возвратилась к мысли постричься в монахини после того, как обнаружила на Подоле женский доминиканский монастырь (кляштор), но пока не могла набраться решимости порвать с мирской жизнью.
Вплотную к городу подступали предместья: недалеко от Печерского монастыря предместье Клов, а далее предместье Зверинец, предместье Подола Куреневка с древним Кирилловским монастырем, к которому вела дорога через Иорданские ворота. А в Никольско-Пустынном монастыре, втором по своему значению и богатству после Печерского, Беата столкнулась со своим прошлым — здесь был похоронен епископ Симон из Кафы, приехавший сюда просить помощи у великого князя литовского и уже здесь узнавший, что турки сокрушили все генуэзские крепости, находящиеся в Таврике. Это известие так подейстовало на него, что он тут же умер, сидя за столом. Она прекрасно помнила добрейшего епископа Симона, страдающего излишней полнотой и одышкой из-за хорошего аппетита, несколько раз навещавшего Солдайю во время ее пребывания там.
