— Самое важное — «Ракета» вошла в жизнь школы. Она помогает воспитывать у ребят добрые чувства, зовёт на большие дела. Вы делаете общешкольное дело, то есть дело общественное. Но делать-то его нужно ещё интереснее, живее, изобретательнее. И дружно, вместе со стенной газетой, которая, кстати, вырастила тебя, Слава.
— Я не боюсь говорить с вами на серьёзные темы, — продолжал Прохор Степанович. — Вы пришли на заседание партийного бюро. Ваша «Ракета» выходит на орбиту. Пожелаем ей верного пути и долговечности. А для долговечности надо уже сейчас подумать о смене. Кто может быть редактором после Славы Рябинкина? Как думают члены бюро и приглашённые? Как ты сам думаешь, Слава? Как думает комсомольский секретарь?
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
ОБСУЖДЕНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Рассказывает Слава
Пока я раздумывал, Дима Андреев, как всегда, неторопливо и веско изрёк:
— Теперь Валерик годится редактором.
Тут и произошло неожиданное. Дагмара подскочила и зашипела:
— Что еще предложит комсомольский секретарь? Валерик не будет редактором. Это невозможно.
— Почему? — возмутилась Анюта.
— Почему невозможно? — загремел Фёдор Яковлевич.
И все ребята зашелестели:
— Почему? Почему!?
— Послушаем ваши соображения, — заинтересовался Прохор Степанович.
Но прежде чем Дагмара успела что-нибудь сказать, вскочил Валерик и стал объясняться:
— Я действительно не могу быть редактором. Я раньше очень хотел и думал, что достаточно клея и ножниц. Но теперь-то вижу, что главное не в этом, а какой человек редактор. Это очень трудно. Ещё не дорос, — вздохнул Валерик и сел, добавив грустно: — Опять не дорос…
— Трудно тебе или не трудно, — перебила Дагмара, — это никого не касается. Должен работать, куда поставят. Доверили тебе возглавить санитарный актив, а ты не оправдал доверия. И я принуждена была сказать, чтобы ты не смел появляться после того, как несколько раз прогулял заседания совета дружины. Не оправдал доверия, понимаешь?
— Значит, Валерика Серёгина ребята выбрали в совет дружины, а вы, Дагмара Дмитриевна, его единолично выгнали? — переспросил Прохор Степанович. — Как же пионерская демократия?
— Но ведь это же дети! — возмутилась, в свою очередь, Дагмара.
— Значит, их не нужно уважать? — вступился Фёдор Яковлевич.
— Опять, — вздохнул Григорий Павлович. — Высказывайтесь же по порядку. Я просто не могу вести протокол.
Прохор Степанович постучал по столу карандашом.
— Ну, а как вы, Анна Васильевна, смотрите на всё это? — спросил он, обращаясь к Анюте.
— Может быть, я и не права, — отвечала Анюта. — Но я рассуждала так. «Ракета» не менее важное дело, чем конкурс классных санитаров, сбор макулатуры. И если Валерик добровольно взялся за него, пускай покажет, на что способен. Девочка, которая теперь отвечает за санитарное состояние классов, за цветы и всякое такое, справляется лучше Валерика.
— Ясно, — сказал Прохор Степанович, поглядывая на часы.
— Мне так и не дали высказаться, — взорвалась Дагмара. — Я совершенно не согласна с нашей старшей вожатой. Валерик не может быть редактором. Вы, наконец, вынуждаете меня представить документы, говорящие о моральном облике этого слишком резвого мальчика.
Она вытащила из сумочки какую-то записочку, потом заметку, написанную от руки, которую мы с Володей Антоновым сразу узнали, и листок, вырванный из блокнота.
— О каком, позвольте, облике? — переспросил Кузьма Васильевич.
— О моральном, или, если хотите, об аморальном, — отвечала Дагмара.
— Это, пожалуй, другой вопрос, — возразил Прохор Степанович. — Нужно ли его сейчас обсуждать, пусть решают члены партбюро. Что же касается «Ракеты», то мы выяснили всё необходимое. Благодарю всех, принявших участие в обсуждении: докладчика, его товарищей, конечно, и тебя, Валерик. Все приглашённые свободны. На несколько минут попрошу задержаться вожатых и комсомольского секретаря.
Мы вышли. Я остался ждать Диму. Мне было не по себе. А на Валерика просто жалко смотреть. Он подошёл ко мне и сказал:
— Слава, Дагмара там размахалась запиской, которую Света мне писала ещё месяца три назад. И откуда она эту записку выкопала? Но ведь ты знаешь, как по-хорошему мы дружим со Светой.
— Ничего, Валерик, всё образуется, — сказал я. — Не болтай лишнего. Иди, а то дома беспокоятся.
Ждал я Диму, пожалуй, не меньше часа. Или время так долго тянулось…
Когда он наконец вышел, то был взъерошен и сердит. Мы молча спускались по лестницам. Только на улице Диму наконец прорвало.
— Анюта сказала ей, что она просто сплетница, ничего не понимающая в детской душе — это её глубокое внутреннее убеждение, — и напомнила, что писал Добролюбов.
— Добролюбов?
— Прохор Степанович даже попросил повторить эту цитату. Я не помню точно, но примерно так: «Всякий, кто поступает против внутреннего своего убеждения, есть жалкая дрянь и тряпка и только позорит своё существование».
Он сжал мне руку и, уже улыбаясь, добавил:
— Эффект был потрясающий, хотя Анюта только цитировала классика. «Дрянь и тряпка!» И ещё добавила, что ей противно работать со своей бывшей подругой.
Ну, Анюта, это здорово!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ
Рассказывает Костя Марев
Конечно, у меня и раньше бывали дни рождения. В каждом году есть 13 декабря. Но это мало кого интересовало. Разве мать побольше поплачет в этот день да скажет: «Вот если бы твой отец был жив». Мама говорила, что у отца были «золотые руки». День рождения у меня всегда скверный. Ведь это одновременно и день смерти отца. «Такая судьба», — говорила мать. А вышла она снова замуж, отчим оказался пьяницей и перестал меня бить только года два назад, когда я с ним насмерть схватился из-за матери. Тогда-то он попортил мне ногу, я до сих пор немного прихрамываю.
В прошлом году 13 декабря мне выдали паспорт. А в этом я и не думал о дне рождения.
Первым мне неожиданно напомнил Васенька Меньшов, по дороге в школу.
— Стукнуло сегодня семнадцать? Полагается отметить. Выпьем вечерком. Приглашаешь?
— Приглашаю, — говорю. — Пей сам, за своё здоровье.
Очень он мне противен стал.
— Ах, какие мы теперь гордые. Не подходите, нам поручена швабра.
Хотел я ему всыпать. Потом решил не портить себе и так плохого настроения. А главное, откуда он о моём дне рождения узнал? Раньше-то не интересовался.
— Ладно, — говорит он. — У меня в портфеле десять пластиночек, возьми, что выручишь — пополам. Я тебе доверяю, главный механик.
Бывало, правда, продавал я его пластинки, нацарапанные на рентгеноплёнке, но не захотелось снова мараться.
— Ладно, — говорю, — продавай сам — вся выручка тебе. Можешь, если хочешь, и за моё здоровье выпить, а пока проваливай.
На этом и расстались. Но кто же всё-таки напомнил о моём дне рождения? Вскоре я узнал всё.
Началось с того, что нянечка тётя Валя заторопила: «Константин, тебя Фёдор Яковлевич спрашивал…» Она никогда не звала меня Кокой, а, всегда Константин, выговаривая имя по-своему, вроде Кистантин.
Я не пошёл по классам проверять репродукторы, а поднялся прямо в актовый зал.
В рубке гремел голос Фёдора Яковлевича. Увидев меня, он загудел:
— Почему без швабры и тряпки? Немедленно прибрать в рубке!
— Фёдор Яковлевич, разве вы не знаете? Мне не разрешают сюда. Меня же отсюда выгнали.
Тут подскочил Валерик.
— Иди, Костя, — зашептал он быстро.
Значит, можно?! Значит, пустили снова!
— И чтобы в твоё дежурство была хирургическая чистота, — раздался голос Фёдора Яковлевича.