Эти отличия от других славянских племен (северян, вятичей, древлян) объясняются, видимо, культурным, а возможно, и религиозным (распространение христианства[95]) влиянием Великой Моравии[96]. С Великой Моравией район Киева был связан постоянным торговым путем, который функционировал как раз в IX-X вв.[97] Кроме того, северная граница Моравии точно не определена, и, возможно, власть моравских князей достигала правобережья Днепра[98]. Отмечу, что население Среднего Поднепровья отличалось от других славянских групп и антропологически[99].

Таким образом, население Среднего Поднепровья (летописные поляне) обладало определенной культурной спецификой, которая сохранялась самое меньшее на протяжении X в. Окончательное стирание «диалектных» различий погребального обряда на Правобережье происходит только к середине XI в.[100] Унификация погребений, которые получают вид грунтовых могильников, фиксируется для всех правобережных племен только в XII столетии.

В самом Киеве и его округе в X в. археологически можно выявить правобережные (полянские), левобережные (северянские), хазарские и тюркские (салтовские) древности[101]. Похожий состав населения можно реконструировать на основе связанного с еврейской общиной Киева хазаро-еврейского документа X в., в котором определяется тюркская руна и, возможно, есть имя «Северята»[102]. Таким образом, возникновение Киева, скорее всего, шло путем объединения разноэтничных общин[103], которые стали основой для городских районов (кварталов)[104]. Среди них вполне могли быть и потомки полян[105].

Анализ текста ПВЛ позволяет констатировать, что самосознание летописца органично включало в себя наряду с религиозным (христианским) и общеплеменным (славянским) еще и частноплеменной (полянский) уровень: ранняя история славянских племен Нестора поляно- и киевоцентрична[106]. В летописи «поляне» или «поляне киевские» — определенная этническая (этносоциальная) группа. Согласно летописи, поляне обладают всеми компонентами этничности: самоназванием[107], набором специфических обычаев, чёткой доминантой Полянского сознания «мы — они» и определенной территорией[108]. Поэтому вполне возможно, что в конце XI в. часть населения Киева сохраняла представления о своем Полянском происхождении. Примечательно, что в предисловии к так называемому Начальному своду именно «русь» и «поляне» выступают в качестве «двух компонентов будущего синтеза, результатом которого становится Русская земля с центром в «Полянском» Киеве»[109].

Итак, в летописях, прежде всего в ПВЛ, отразились три версии легенды о Кие, которые были стержневой составляющей представлений о происхождении (и, соответственно, самосознания) одной из групп населения Киева и восходили к «племенным» преданиям жителей этого региона (полян). Вокруг легенды о Кие в летописи группировались другие предания о полянах и нравах соседних славянских племен. Авторы летописи обработали эти сказания в ключе «историзации» и демифологизации. Летописцы зафиксировали только базовые мотивы преданий, но в летописных текстах также сохранились рудименты, по которым можно реконструировать мифопоэтические сюжеты, плохо отраженные в раннеисторической традиции.

На основе проведенного анализа летописных текстов можно наметить «стратиграфию» преданий о Кие. Древнейший мифоэпический пласт отразился в семантике имен и топонимов, в некоторых аспектах образа Кия (охотник, перевозчик), в архаичных мотивах (пара «прародителей» — брат и сестра Кий и Лыбедь (кузнец и дева реки)[110], переправа через Дунай, встреча с «царем иного мира»). Второй пласт — племенные сказания, к которым, скорее всего, восходят образы родоначальников полян (трёх братьев и сестры), мотивы образования города, происхождения полян от трех братьев, смерти Кия и родственников (как пролог к началу деградации Полянского княжения). Третий пласт условно можно назвать «раннегосударственным» — на этом этапе предание о Кие «прикрепляется» к сказанию об Аскольде и Дире, а значит, включается в цикл сказаний о князе Олеге, т.е. входит в круг дружинной эпической традиции. Последняя обработка предания происходит при его включении в летопись, т.е. при создании официальной истории Древнерусского государства. На этом этапе отбираются подходящие для исторических и идеологических задач летописцев мотивы преданий, и на их основе создается единый сюжет — предыстория столицы нового государства, т.е. история полян.

Примечания:

1. Рыбаков, 1963. С. 4-12; Мирзоев, 1978. С. 7-14, 119-134; Сахаров, 1975. С. 135-141. См. также: Рыбаков, 1964. С. 7-11, 15, 21; Рыбаков, 1987. С. 10; Рыбаков, 1994. С. 9; Рыбаков, 2000. С. 45; Вернадский, 1996. С. 307, 336-337; Голб, Прицак, 2003. С. 75-77. Историчность фигуры «Полянского князя» Кия осторожно допускает и Н.Ф. Котляр (Котляр, 2003. С. 14-17).

2. Петрухин, 2000. С. 38; Петрухин, 2003/2. С. 209.

3. Петрухин, 2004/2. С. 14-15; Франклин, Шеппард, 2000. С. 142-144.

4. Соколова, 1970. С. 11-15.

5. Котляр, 1986. С. 3-15, 18.

6. Там же. С. 12-13, 18.

7. Былинин, 1992. С. 14-43.

8. Shchavelev, 2002. Р. 93-94. О теории социальной эволюции и отражении е` последствий в источниках см.: Коротаев, 2003.

9. Мельникова, 2002/1. С. 9-16.

10. Марр, 1922. С. 257-304; Марр, 1935. С. 97. Можно предположить вслед за Марром, что источник двух преданий относится к скифскому времени и скифскому кругу мифоэпических преданий. Это мнение разделяет В.А. Арутюнова-Фиданян (устное сообщение автору). Оба предания по своим мотивам и образам полностью вписываются в скифскую мифологическую традицию (ср.: Раевский, 1977; Дюмезиль, 1976; Нейхардт, 1982. С. 163-213). О скифском наследии в позднейших культурах, в том числе славянской, см.: Соболевский, 1924. С. 252-332; Бонгард-Левин, Грантовский, 1988. С. 110-114; Бонгард-Левин, Грантовский, 1983. С. 151-153.

11. Еремян, 1965. С. 160. О датировке «Истории Тарона» см.: Арутюнова-Фиданян, 2005. С. 44-45.

12. Шахматов, 2003/2. С. 207-214, 224; Шахматов, 2003/3. С. 408-412.

13. Повесть временных лет, 1996. С. 9.

14. ПСРЛ. Т. II. Стб. 7-8.

15. ПСРЛ. Т. III. С. 103.

16. Иванов, Топоров, 1974/1. С. 163, 176; Иванов, Топоров, 1976. С. 109-128. Славянскую этимологию подтверждает и распространение киевской топонимики по всему славянскому ареалу (Трубачёв, 2002. С. 145-151; Роспомд, 1972. С. 39; Нерознак, 1983. С. 84-87). Иноязычные этимологии, а тем более сближения с историческими персонажами малоубедительны (Данилевский, 1998. С. 61-70; Яйленко, 1993. С. 164-186; Яйленко, 1988. С. 167-186; Топоров, 1995. С. 508-600).

17. Свердлов, 2003. С. 45-47, 78-79.

18. Banaszkiewicz, 1998. S. 52-53. Иванов, Топоров, 1995/3. С. 248. Славянскую этимологию и сказочность образа признавал даже сторонник сугубо исторической интерпретации имен Г.В. Вернадский (Вернадский, 1996. С. 307, 336-337). Тюркская этимология имени Лыбедь невозможна, поскольку в тюркских языках маловероятен начальный «Л» (Добродомов, 1996. С. 567).

19. М. Фасмер не находит сколько-нибудь убедительной этимологии (Фасмер, 1999. С. 263). Возможно, оно связано со словом «змей» (Мельникова, 1999. С. 157).

20. Данилевский, 1998. С. 61. Это вполне вероятно, если учесть, что тюркскому языку чужды сочетания начальных ШЧ (Щ); см.: Добродомов, 1996. С. 567.

21. Фасмер, 1999. С. 499; Петрухин, 2003/2. С. 209. Летописец явно не осознавал этот возможный библеизм; скорее всего, он почерпнул реальный топоним из существующей традиции (Ранчин, Лаушкин, 2002. С. 128).

22. Эту этимологию предложил А.И. Соболевский, ее допускал и М. Фасмер. Ср.: Худаш, 1998; Майоров, 2006. С. 91-92; Данилевский, 1998. С. 61-62; Иванов, Топоров, 1976. С. 120-121. Предлагалась и славянская этимология — от «хорь» (Добродомов, 1996. С. 567).

23. Мельникова, 2002/1. С. 12.

24. Там же. С. 14-15.

25. Повесть временных лет, 1996. С. 10-13.

26. ПСРЛ. Т. III. С. 103-105.

27. Там же. С. 106.