Описание эндогенной, коллективной, архаичной системы власти ранних славянских правителей в исторической части первых летописей и хроник сменяется известиями об аристократической, дружинной, христианской (в западнославянской традиции) государственности, чему в древнерусской традиции соответствует противопоставление по этническому признаку.

Композиция ПВЛ и НПЛ, таким образом, сходна с западнославянскими хрониками. Но в отличие от них русские летописи включают две повествовательные традиции о ранней истории: славянскую и «русскую». В этом аспекте ПВЛ и НПЛ типологически близки ранней англосаксонской историографии, в которой были представлены кельтский и германский эпосы[35].

Примечания:

4. Мордасов, 1971. С. 38-42; Данилевский, 1995. С. 101-110; Мельникова, 1998/1. С. 68-71; Гиппиус, 2000. С. 448-460.

5. Ведюшкина, 2003. С. 286-310; Живов, 1998. Т. II. С. 321-337.

6. Гиппиус, 1997/1. С. 24-27; Гимон, 2001; Гимон, Гиппиус, 2005. С. 174-200.

7. Лаушкин, 1997/2. С. 6-10.

8. С первых веков распространения христианства в Восточной Европе стал развиваться специфический фольклор, ориентированный на события и идеологию новой религии. См.: Кузнецова, 1998; Мильков, Милъкова, 1997. С. 203.

9. Как и славянские предания, легенды, на которых основывались библейские тексты, изначально принадлежали типологически близкой фольклорной традиции, что и определяло их значительную структурно-мотивную близость. См.: Gordon, 1955. Р. 43-108; Фрэзер, 1986. С. 173-192, 291-297, 385-394; Иванова, 1997. С. 3, 16-17, 24. Это подобие легко выявлялось летописцем и позволяло находить в Священной истории аналогии для славянских легендарных сведений и мотивов.

10. О соотношении синтагматических и парадигмальных коммуникативных систем (и нарративов) см.: Лич, 2001. С. 17, 23-24, 33-36, 55; Анкерсмит, 2003.

11. Повесть временных лет, 1996. С. 8-12.

12. Композиция Новгородской первой летописи рассматривалась В.Я. Петрухиным, однако в его интерпретации существующий вид летописного текста — результат не очень умелой правки новгородского «сводчика» XIII в. (Петрухин, 2000. С. 69-77). В то же время сам В.Я. Петрухин признает наличие у редактора определенной «манеры» и мотиваций (там же. С. 71, 77).

13. Определить композицию начальной части старшего извода, т.е. Синодального списка не представляется возможным в связи с утерей первых шестнадцати тетрадей рукописи. Однако, если принять во внимание гипотезу Б.М. Клосса об отражении утерянного начала Синодального списка в Троицком списке, то, скорее всего, в старшем изводе наблюдалась аналогичная композиционная схема (Зимин, Насонов, 1951. С. 89-91; Клосс, 2000. C. VII).

14. Шахматов, 1897. С. 1-58; Шахматов, 1908/2. С. 1-58.

15. Петрухин, 1998/2. С. 354-363. Ср. похожую гипотезу: Шишков, 2002/2. С. 15-17.

16. Гиппиус, 1999. С. 51-54; Гиппиус, 1997/2. С. 3-73. Подробное опровержение аргументов В.Я. Петрухина см.: Гиппиус, 2006. С. 56-96.

17. ПСРЛ. Т. III. С. 103. Отметим, что все списки правителей и городов в рукописи помещены перед текстом летописи.

18. Гиппиус, 2001. Р. 147-181; Бахрушин, 1987. С. 15-35.

19. Cosmas. 1.9-14.

20. Gall. I. 3-5.

21. Lowmiański, 1973. S. 462.

22. Начиная с описания правления Игоря Святославича можно предполагать наличие «относительной хронологии» последовательности событий и княжений; Г.А. Хабургаев считал 945 г. одним из «водоразделов» текста ПВЛ (Хабургаев, 1994. С. 128-132).

23. Ср.: Топоров, 1973. С. 106-150.

24. Примечательно, что летописцы позднейшего времени (например, Ян Длугош) объединяли всех правителей в единый династический «комплекс».

25. Лихачёв, 1986/2. С. 113-136.

26. Соколова, 1970. С. 11-15; Котляр, 1986. С. 3-15, 18.

27. Лурье, 1981. С. 13-36.

28. Среди известий ПВЛ о ранних этапах складывания древнерусского государства, созданных на основе дружинной эпической традиции, исключение составляют «древлянские известия о смерти Игоря», трактовавшиеся как Полянские легенды (Пархоменко, 1926. С. 267-270; Фроянов, 1993. С. 100-121). Также было высказано предположение о древлянском происхождении устных источников этих известий (Мельникова, 1999. С. 155-159). Однако то обстоятельство, что эти события были известны в Византии благодаря наемникам-варягам, и наличие эпических мотивов, восходящих к скандинавской повествовательной традиции, все-таки позволяют отнести сюжеты о смерти Игоря и мести Ольги древлянам к «героическому эпосу» русской дружины. Этому не противоречит возможное наличие древлянских «информаторов» (Душечкина, 1973. С. 65-104).

29. Мельникова, 2003/2. С. 55-59.

30. Видукинд Корвейский, 1975. С. 66-69. Аналогичный мотив покупки земли у славян за белого коня, седло и уздечку присутствует в ранних мадьярских хрониках (Марсина, 1991. С. 108).

31. Беда Достопочтенный, 2001. С. 54, 223 (Кн. 2. V.)

32. Мельникова, 2003/2. С. 57-58.

33. Повесть временных лет, 1996. С. 14. Аналогичным образом Видукинд подчеркивает знатность саксов: он рассказывает о деяниях «знатных» вождей саксов («princeps») и называет этот народ «благородным» («nobilis»). Эта фраза, демонстрирующая концепт власти княжеского рода, скорее всего, попала в сказание на поздних этапах его оформления, видимо, в конце X в.

34. Melnikova, 2000. Р. 152-168.

35. Беда. Кн. 1. I; Кн. 2. V.

Для создания картины генезиса своих государств первым историографам неизбежно приходилось обращаться к языческой мифопоэтической традиции[36]. Естественно, что летописцам и хронистам было необходимо выработать формы адаптации и оценки языческих легенд с точки зрения христианских идеалов и ценностей, а также с точки зрения идеологии уже сложившегося государства.

Первым этапом рецепции устной языческой традиции являлся отбор мотивов и сюжетов из обширного фонда устных источников летописца. Непосредственный механизм такого отбора, объемы утраченного предания и его соотношение с зафиксированными в летописи сказаниями реконструировать практически невозможно. Однако некоторое представление об «альтернативных версиях» древней языческой истории может дать сравнение разных русских летописных традиций[37]; в нескольких версиях известна чешская легенда о Пржемысле и Либуше; предания разных племен отразились в польской хронографии.

Следующий этап заключался в реинтерпретации информации, включенной в раннеисторическое описание. Переосмысление шло по пути демифологизации, которая была необходима, чтобы исключенить неприемлемые для христиан сведения о язычестве. Следствием такой обработки стала историзация ситуаций и персонажей. Основным способом историзации было изменение статуса главных героев: из культурных героев и «вождей» племен они превращались в князей по образу правителей дружинных государств, соответственно менялась мотивация их поступков. Наряду с образами персонажей трансформировались ситуации, постепенно уходил на второй план их обрядовый, мифологический, героический смысл, и они превращались в типичные бытовые эпизоды (свадьба, пахота, пир, посольство). Наконец, часть мотивов было невозможно изъять из сюжетов без потери логики повествования, и в этом случае первым историкам приходилось добавлять свои объяснения описываемых событий и явлений, «оправдывать» своих героев и их поступки, вставлять исторические и этнографические экскурсы. Одновременно происходил перевод повествований со славянских языков на латынь у западных славян и синтез древнерусских и старославянских языковых форм в древнерусском летописании[38].

Наконец, перед первыми историографами стояла задача верифицировать свои сведения, доказать себе и читателям, что рассказы, которые они записали, соответствуют действительности. Самый очевидный способ верификации сведений, полученных из устной традиции, заключался в подборе подходящих примеров и аналогий в авторитетных священных текстах и литературной традиции Византии (для авторов ПВЛ) и античности[39]. Поэтому большинство приведенных рассказов дополнялось «литературным обрамлением» или комментарием ученого книжника. В Хронике Козьмы Пражского присутствуют три типа литературных вставок. Первый — собственные рассуждения автора, второй — конструирование пространных речей героев из подходящих литературных цитат, третий — географические сведения. Исследование образа мира хрониста — тема отдельной монографии. Можно лишь отметить, что Козьма использует традиционный приём[40] — он описывает ойкумену с помощью античных и библейских цитат, а затем включает в нее известные ему топографические реалии Чехии.