51. Там же. С. 127.

52. ПСРЛ. Т. III. С. 103.

53. Повесть временных лет, 1996. С. 127. См.: Аничков, 1914. С. 336-339,385; Гальковcкий, 2000. Т. I. С. 24; Т. II. С. 51-52; Афанасьев, 1865/1. С. 250; Васильев, 1995. С. 12-22.

54. Петрухин, 2000. С. 236-243.

55. Это наблюдение сделала В.К. Соколова (Соколова, 1970. С. 12-14). Ср.: Wolfram, 1994. Р. 19-38.

56. Криничная, 1987. С. 24.

57. Об этом процессе см.: Ассман, 2004. С. 93-138.

58. Все эти занятия и ситуации в фольклоре отличает исключительно героический и отчасти магический характер. Например, огромное количество пищи и вина на пирах богатырей, первые подвиги Ильи Муромца и Марко Кралевича (грандиозная пахота), исключительная сила пахаря Микулы Селяниновича, переправа через реку или плаванье в реке Добрыни Никитича, сватовство богатырей. См.: Пропп, 1999. С. 80-81, 87-181, 189-190, 202,241-245; Путилов, 1999. С. 17-21,38; Жирмунский, 2004. С. 262-267; Гаспаров, 2000/1. С. 39-45, 70-80, 197-211; Новичкова, 2001. С. 107-131; Mazon, 1931. Р. 149-170.

59. Рогов, Флоря, 1991. С. 207-217.

60. Повесть временных лет, 1996. С. 9.

61. Там же. С. 33.

62. Там же. С. 36; ПСРЛ. Т. I. Стб. 299.

63. Повесть временных лет, 1996. С. 13-14.

64. Там же. С. 27-29.

65. Там же. С. 17. Похожую позицию занимает князь Мстислав Владимирович, который после битвы при Листвене радуется смерти чужаков-варягов и союзников-северян, и, главное, сохранению своей дружины (Там же. С. 65).

66. Там же. С. 62; ПСРЛ. Т. III. С. 16, 175.

67. В повествованиях о древних славянских князьях летописцы и хронисты встречали многие сообщения, которые не вписывались в их политическое мировоззрение, требовали дополнительного осмысления и социальной переоценки. Это лишний раз свидетельствует в пользу древнего устного происхождения источников их текстов и противоречит гипотезе о книжном конструировании преданий. Трудно предположить, что летописцы изобретали языческие предания, многие мотивы которых не вписывались в их политическую идеологию и противоречили их представлениям о настоящем князе.

68. Толочко, 1994. С. 210-215. Об этом типе героев см.: Мелетинский, 2005.

69. Gall. I. 1-2.

70. Cosmas. I. 4-5, 7.

71. Gall. I. 2-3.

72. Cosmas. I. 5-7.

73. Ср.: Матюшина, 2002. С. 23-90, 143-148.

При создании истории на основе мифологических и эпических источников, а также при включении сообщений языческой устной традиции в христианский историографический текст одной из главных задач летописца было согласование разных принципов хронологизации или периодизации событий[74]. В ранней историографии слились четыре способа счета времени — неразделенное на отрезки мифологическое время, производное от него линеарно-прерывное эпическое время, генеалогическое время, историческое время, разделенное погодно («хронос»)[75]. Эти различные типы времени отражали этапные цивилизационные стадии[76], характеризующиеся мировоззренческими и даже ментальными[77] сдвигами в картине мира.

Следы мифического цикличного времени в ранней историографии почти полностью стерты. Однако в повествованиях о первых русских князьях есть рудименты эпического времени, которое представляло собой ряд хронологических отрезков, продолжающихся до завершения некого процесса или деяния (квеста, похода, войны, плавания)[78]. Это время уже не циклично, но еще не представляет собой единую историческую нить. Оно связано с событийным рядом, поэтому его можно назвать сюжетным[79].

Мифологическое и эпическое время не расчленялось датами, в нем соединялись, сливались события и явления самых разных эпох[80]. Это свойство полностью унаследовали нехронологизированные вводные легендарные части летописей и хроник.

Создание же первых исторических сочинений в раннефеодальных государствах сопровождалось осмыслением и освоением противоположного, упорядоченного, разделенного на отрезки, погодного летоисчисления[81]. Универсальным для устной и письменной традиции способом определения последовательности событий было указание времени правления царствующих особ[82].

Как отмечено выше, первые славянские историографы четко различали периоды, к которым было невозможно приложить хронологическую шкалу, и историческое время, разделенное на годы[83]. Козьма Пражский прямо констатировал, что он не смог найти хроники с датировками событий, произошедших ранее времени первого христианского князя Борживоя[84]. Для Галла Анонима правление первого христианского князя Мешко I — также ключевой исторический рубеж[85]. Принятие христианства в западнославянских хрониках становится границей, отправной точкой исторического повествования.

В древнерусской летописи градуированная датами[86] история начинается с года появления «руси» у стен Царьграда, так что уже правление первого князя Рюрика включается в хронологическую шкалу. История всей династии Рюриковичей помещена в погодную сетку[87].

ПВЛ и первые западнославянские хроники отличает одна общая композиционная особенность — «историческая часть» и недатированная «предыстория» разделены списком князей[88]. При этом в Хрониках Галла и Козьмы списки не выполняют никакой сюжетной функции. Чешский хронист просто перечисляет князей: Незамысла, Мнату, Воена, Внислава, Кржесомысла, Неклана, Гостивита[89]. Далее приводится лишь предание о трусости Неклана, а остальные князья вне списка в Хронике вовсе не упоминаются. Галл Аноним также перечисляет трех потомков Пяста — Семовита, Лешка, Семомысла[90]. Каждому дана стереотипная характеристика, сообщающая, что подвиги очередного князя превзошли славу предыдущего. В ПВЛ же список князей совмещен с рассчетом лет правления каждого князя — от момента вокняжения Олега в Киеве до правления Святополка. Прямую аналогию такой комбинации списка правителей с хронологическими выкладками представляет собой южнославянский памятник IX в. «Именник болгарских ханов»[91].

Во всех случаях списки правителей не связаны с историческим повествованием, во многом дублируют основной текст и фактически малоинформативны. В древнерусской и болгарской традиции списки выполняют кроме композиционной только датирующую функцию.

Можно предположить, что с помощью списка летописцы и хронисты маркировали определенную эпоху в истории своих государств, которую нельзя еще разделить на годы, но в которой уже известна последовательность правления князей. Список очерчивает границы правления всей династии (ПВЛ) или ее начального легендарного, но уже предысторического отрезка (западнославянские хроники)[92]. Представление о таком «генеалогическом времени» может быть связано с изначальной хронологизацией событий по времени правления князей[93].

В древнерусском летописании и других древнерусских литературных памятниках XI-XII вв. есть прямые указания на некое «время» «старых», «древних», «первых» князей. В летописях выявляется постоянная формула «древнии князи»[94], «старый князи»[95]; близкое словосочетание связано с одной из реликвий: «...порты блаженыхъ первыхъ князей еже бяху повешали в церквяхъ святыхъ на память собе»[96]. Семантически близкий риторический оборот: «и не бе сего слышано во днехъ первыхъ в земле Руской» есть в ПВЛ[97].

Во Введении к Новгородской первой летописи младшего извода прямо противопоставляются две эпохи — современность (конец XI в.) и времена князей X столетия. В «Слове о полку Игореве» присутствуют три «времени» — конец X в. (правление старых князей Владимира и Ярослава), вторая половина XI в. (подвиги Всеслава Полоцкого) и время похода Игоря Святославича (1185 г.)[98].

Характерно, что употребление эпитета «старый» применительно к князю выполняет определенную этикетно-риторическую функцию: время «старого князя» обозначает нижнюю границу истории. В «Слове» старыми князьями названы Владимир Святославич и Ярослав Владимирович[99]. В памятнике XI в. «Слово о законе и благодати» обзор князей доведен до Игоря Рюриковича, который назван эпитетом «Старый»[100]. Можно предположить, что, судя по «Слову» митрополита Илариона, в начале XI в. таким «перво-временем» правления «старого князя» было княжение Игоря Рюриковича. В XII в. нижняя граница исторической памяти сместилась ко времени Владимира Святославича и его сыновей.