Они ели филе-миньон.

— Мне кажется, женщинам труднее, — сказал Генри. — Предполагается, что они добились равенства и всякое такое, но если говорить всерьез, то шансов быть избранными в президенты Америки у вас довольно мало.

— Вы сами это признаете. В этом вся дилемма.

— Наиболее влиятельные женщины, о которых мы знаем из истории, — сказал Генри, — были любовницами королей.

— Может быть, и я последую их примеру, — сказала Лилиан.

— Это не так легко.

— Благодарю вас, — сказала она с притворной обидой.

— Впрочем, если бы я был королем, — сказал он, — я бы отдал бразды правления в ваши руки.

— Благодарю вас, — повторила она от души.

— Но не бескорыстно… Она покраснела.

Он ел мороженое, она ела фрукты.

— Если существует какое-либо оправдание для богатства, — сказала Лилиан, — а вы и я богаты, относительно, конечно, — то оно заключается в том, что деньги дают возможность заботиться не только о собственном благополучии, но и помогать другим.

— Вполне с вами согласен.

— Уже лет сто, как богатые у нас в стране совершенно утратили чувство ответственности — вот что отвратительно. Они живут только для себя и приумножают свои богатства любой ценой.

— Право, не думаю, что в нашем поколении повторится то же самое, — сказал Генри.

Он отвез ее на такси в квартиру родителей на Шестьдесят третьей улице на Восточной стороне.

Оба были молчаливы, но не потому, что им больше нечего было сказать друг другу; что касается Генри, то чувства, которые сейчас волновали его, нелегко было облечь в слова.

— Ну что ж, — сказала она, выходя из такси, — спасибо за обед.

— Могу я вам позвонить?

— Завтра я возвращаюсь в колледж…

— Могу я позвонить вам туда?

— Позвоните, — сказала она и назвала номер, а он записал его на спичечной коробке.

Он проводил ее до парадного. Швейцар, увидав Лилиан, распахнул дверь. Лилиан обернулась к Генри, улыбнулась, и они пожелали друг другу доброй ночи, стоя в десяти шагах один от другого.

Он позвонил ей на следующий же день и предложил провести вместе вечер. Она сказала, что должна поехать в Коннектикут, и Генри почувствовал, что от него хотят отделаться.

— Как-нибудь в другой раз, — сказала Лилиан. Затем в трубке наступило молчание: Генри слышал неясный шум — какие-то люди входили и выходили там из комнаты. Ему представилось, что возле Лилиан стоят другие девушки, переговариваются и, быть может, хихикают, а у нее хмурый, раздосадованный вид.

И тут она сказала:

— А вы не хотите побывать у нас дома?

Он мгновенно возликовал, и всю его меланхолию как рукой сняло.

— С удовольствием, — сказал он.

— Хорошо, тогда приходите в воскресенье к ленчу.

Отец Лилиан был совладельцем адвокатской конторы, в которой одно время работал Билл Лафлин.

— Вы знаете Билла? — спросил отец.

— Да, сэр, — сказал Генри. — Мы были вместе в Оксфорде целый год.

— Так-так, — сказал мистер Стерп, и лицо его приняло огорченное выражение. — Думается мне, он далеко пойдет.

— Во всяком случае, он не из тех, кто сидит сложа руки, — сказал Генри.

— А вы тоже занимаетесь политикой?

— Ну, до некоторой степени, но не думаю, чтобы я когда-нибудь мог так развернуться, как Билл.

Хозяин кивнул. На первый взгляд он казался красивым мужчиной, но его портило отсутствие в лице красок, неподвижный взгляд и замедленная речь.

— Политика — грязное занятие, — сказал он. — Я не верю, чтобы порядочный человек мог в ней преуспеть.

— Право же, папа, это какое-то капитулянтство, — сказала Лилиан с досадой.

Отец пожал плечами. Он поглядел в окно столовой куда-то вдаль.

— Возможно, — сказал он.

— Если бы порядочные интеллигентные люди не считали политику чем-то вроде провонявшей рыбы, — раздраженно продолжала Лилиан, — она, вероятно, не была бы таким грязным делом, каким ты хочешь ее изобразить.

Элфрид Стерн повернулся к дочери. Его, казалось, позабавил ее гневный тон.

— Я рад, что ты, в твоем возрасте, принимаешь это так близко к сердцу, — сказал он. — Однако поглядим, не будет ли эта рыба все так же вонять, когда ты достигнешь моего возраста.

Генри видел, что Лилиан не чувствует себя свободной со своими родителями. Ее отец казался чем-то удрученным, а мать вообще не принимала участия в разговоре. Лилиан же вела себя резко и нетерпеливо, пока они с Генри были дома, но когда после ленча они спустились к морю, она стала ровнее, мягче. Беседа их текла не так легко и непринужденно, как при первой встрече, но во время этой прогулки Генри еще острее почувствовал, как его к ней влечет. На Лилиан был теплый свитер из ирландской шерсти, и очертания ее груди и плеч под этой грубой одеждой пробуждали в нем желание обнять её, а ее тонкие белые лодыжки смущали его. Некоторое время он молча шел с ней рядом, весь поглощенный силой этих ощущений, но когда она поглядела на него и, словно прочитав его мысли, застенчиво улыбнулась, он настолько осмелел, что взял ее руку и удержал в своей.

— У вас очень славные родители, — сказал он.

— Да? Вам так кажется? — сказала она.

— Конечно. А вы разве этого не считаете?

— Считаю, — сказала она, а потом прибавила: — Они раздражают меня порой.

— Бывает…

— Они такие слабые.

Генри понял, что она хотела сказать: он и сам испытывал это чувство — презрение нетерпеливой, исполненной сил юности к утомленной жизнью старости, которая рядит свою немощь в одежды благоразумия. Впрочем, по-видимому, у него это чувство не было столь сильным, как у нее, ибо он никогда еще не прибегал к такому холодному, к такому отчуждающему слову, как «слабые», в отношении своего отца и матери. Он даже не заметил, с какой горячностью она это сказала, потому что в эту минуту весь был сосредоточен на том, что его рука сжимает ее руку. На лице его появилось размягченное выражение влюбленности, а на ее лице играла едва заметная, чуть напряженная улыбка.

Обратный поезд в Нью-Йорк остановился в Бронксвилле, где Лилиан должна была сойти.

— Мне здесь, — сказала Лилиан, но он, не выпуская ее руки, попросил ее поехать до Нью-Йорка и пообедать с ним. Лилиан не нашла в себе сил высвободить свою руку, и они доехали до Манхеттена и сошли с поезда на Центральном вокзале.

— Вы очень голодны? — спросил он.

— Нет, не особенно, — сказала она.

— Тогда мы можем зайти ко мне и приготовить сандвичи.

— Хорошо.

Она вошла в его квартиру настороженная: в ее движениях, когда она знакомилась с его жилищем, была скованность, во взгляде, который она обращала к нему, — тревога.

Квартира производила довольно унылое впечатление; обставлена она была лет десять назад, и сам Генри ничего в этой обстановке не менял. Только книги на полках, да пустая чашка из-под кофе возле кресла говорили о том, что здесь кто-то живет.

Генри снова завладел рукой Лилиан и поцеловал ее в губы. Он все время думал о том, как он это сделает, — он думал об этом уже двое суток и не переставал думать, пока они ехали в поезде, — но теперь все планы вылетели у него из головы, и он совершенно не сознавал, что делает. Не размыкая губ, они двинулись к кушетке и опустились на нее; их руки сплелись в страстной безотчетности объятия.

Он начал расстегивать ее блузку, даже сам того не замечая, но вдруг почувствовал, как ее тело, которое было таким податливым, сразу напряглось, и это заставило его опомниться.

— Простите, — пробормотал он. — Я… только если вы сами хотите.

Лилиан выпрямилась.

— Не теперь, — сказала она. — Сейчас не надо. После этого еще некоторое время он продолжал — очень деликатно — ласкать ее, а потом они разомкнули объятия, приготовили себе выпить и принялись болтать; слова лились легко, признания перемежались воспоминаниями, и, когда он отвез ее обратно домой, он уже знал о ней куда больше, чем раньше, и оба они знали — так как оба признались в этом, — что любят друг друга.