Генри вернулся в гостиную. Он улыбнулся Луизе.

— Папа, — сказала она, — мне очень жаль… вчера, в больнице, это я не со злости… Просто я чувствовала себя так ужасно из-за всей этой истории…

— Я знаю, Лу. Не думай об этом. — Он направился к бару, чтобы налить себе еще виски. — Приходил к тебе агент? — спросил oн. — Они нашли человека, который тебя обидел.

Наступило молчание. Луиза судорожно глотнула. Потом на лице ее появилось выражение решимости.

— Я сказала им, чтобы они его отпустили, — повторила она.

— Но… почему?

С явным усилием дочь заставила себя поглядеть в глаза отцу.

— Потому что… Это неправда, будто он изнасиловал меня, папа.

Лилиан опустила глаза и уставилась в свой бокал. Генри сделал глоток и сел на стул.

— Неправда? Вот это действительно приятное сообщение, — проговорил он скороговоркой. — Потому что, разумеется, это было бы ужасно. Я как раз думал: как-то непохоже, чтобы, судя по описанию, это мог быть кто-то из твоих друзей. Какой-то Луиджи… Спинетти, так кажется? — Голос его мало-помалу замер.

— Я не знаю, — тихо, но очень твердо сказала Луиза. — Я не знаю, как его зовут. Я просто встретила его… вчера… на улице.

— И он… — начал было профессор.

— Нет, — сказала Луиза. — Нет. Это я подцепила его на улице и привела домой. Это я сделала. Я сама.

Генри Ратлидж родился 18 марта 1920 года в городе Нью-Йорке. Родился под счастливой звездой, и все сулило ему успех и процветание на его жизненном пути, ибо его семья по всем признакам принадлежала к элите: здесь соединились воедино богатство, родовитость, культура, влиятельные связи, образованность. По отцу он был англичанином — прямым потомком младшего отпрыска одной английской семьи, прибывшего в Америку перед революцией, чтобы сделать карьеру. Он ее сделал и здесь остался, а потом словом и делом боролся за американскую независимость, ибо, как все англичане, понимал материальную ценность политической свободы. Все свое достояние он оставил своим сыновьям, а те и продолжатели их рода не только сохранили в целости, но и увеличили его первоначальный капитал, избрав своим жизненным кредо ту особую смесь твердой уверенности в непогрешимости своих принципов и умения соблюдать личные интересы в практической жизни, которая является неоспоримым вкладом, сделанным англосаксами в историю человечества.

Традиция эта оставалась незыблемой и ко времени рождения Генри; он рос в той среде восточноамериканской аристократии, положение которой в обществе было тем более исключительным, поскольку оно шло вразрез с общепринятым представлением об американской демократии, и ничто в его юные годы не привело его к переоценке ни класса, ни страны, частицей которых он себя сознавал. Даже экономический кризис, разразившийся в Америке, когда Генри было девять лет от роду, не омрачил его детства: капитал Ратлиджей, вложенный в полезные ископаемые, недвижимость и нефть, сохранился в целости и неприкосновенности.

Генри окончил школу в Экзетере и колледж в Йеле. Жизненный опыт, извлеченный им из пребывания в этих двух учебных заведениях, лишь упрочил его уверенность в правильности его образа жизни. Когда в Европе началась война, старший брат Генри, Рэндолф, покинул дом, чтобы вступить в ряды Королевского Канадского воздушного флота, Генри же остался завершать свое образование.

В 1941 году его собственная страна, Соединенные Штаты Америки, вступила в войну, и Генри Ратлидж отправился сражаться за родину. Он был в Европе, когда армии союзников, отбросив немцев обратно к Эльбе, обнаружили при этом следы таких преступлений и такой жестокости, каких никто никогда не мог себе вообразить и потому не предвидел и не боялся. Работая в военной разведке, Генри увидел зло и постиг его огромность, и это поколебало его веру в человека, но не поколебало его веру в Америку.

Возвратившись домой, он узнал, что его брат Рэндолф погиб в воздушном бою над Тихим океаном. Он узнал об этом от своих родителей в гостиной родного дома на Гудзон-ривер; сообщив это известие, его мать подошла к окну, чтобы поправить цветы в вазе, а Генри с отцом вышли в сад.

— Если уж мне суждено было потерять сына, — сказал отец, — то я рад, что хоть не тебя. Рэндолф был славный малый, но он не из тех, кто мог многого достичь.

Они стали удаляться от дома, спускаясь по пологому склону к реке. Генри молчал, боясь расплакаться; глубоко привязанный к брату, он испытывал острую скорбь.

— На твоем месте я бы занялся юриспруденцией, — сказал отец. — Это наилучший путь в политику, а ведь именно туда ты стремишься, не так ли?

Генри сквозь застилавшие взор слезы смотрел на ствол дерева.

— Да, — сказал он. — Да, пожалуй.

— Это единственное, что придает смысл жизни. Политическая деятельность не позволяет человеку замыкаться в своем узком мирке. Я сам погубил для себя всякую возможность сделать карьеру, из-за того что был единственным прорузвельтовским республиканцем — вещь неслыханная, — а у тебя все чисто и все впереди. Ты даже можешь быть, если захочешь, демократом.

— Мне бы хотелось продолжить учение, — сказал Генри. — Еще на год вернуться в Европу — в Оксфорд.

— Учение? Помилуй бог, что же еще намерен ты изучать? — спросил отец.

— Политику, — сказал Генри. — Политику и историю. Я хочу знать, что мне следует делать, если я когда-нибудь буду куда-нибудь избран.

Отец пожал плечами.

— Поступай как знаешь. Ты был в действующей армии и, мне кажется, заслужил право годик повалять дурака, но рано или поздно тебе придется вернуться в Америку и сделать себе имя. У нас есть деньги, ты это знаешь, но в нынешнее время одних денег недостаточно.

Хаос и бойня, через которые прошла Европа, убедили Генри Ратлиджа, что нельзя допустить, чтобы история человечества творилась в дальнейшем столь неспособными к управлению людьми и чтобы политику — как на родине, так и на чужбине — вершили честолюбцы авантюристы. Сначала это было просто воззрение, а не практическая программа, но уверенность отца в том, что сын должен сделать политическую карьеру, подтолкнула Генри к принятию решения, а то обстоятельство, что убит был не он, а его брат, укрепило его веру в себя как в избранника, чей удел — послужить Америке и человечеству.

Тем не менее он действительно хотел набраться знаний, лучше разобраться во всем, почему и решил возвратиться в университет, а Оксфорд избрал для этой цели потому, что его интересовали англичане — их образ жизни, их духовные ценности. Осенью 1945 года он снова переплыл Атлантический океан и провел год в Баллиольском колледже.

Генри ждал очень многого от Оксфорда — интеллектуальной родины его предков, но не получил ничего, кроме плохо отапливаемой комнаты в колледже. Выпускники его курса казались ему ограниченными и незрелыми, их политический кругозор был сужен, их идеал сводился к залатыванию прорех расползающейся по швам Британской империи и к пустопорожним реформам в метрополии, в чьих сосцах уже не было молока. Его единственным другом (и эту дружбу он впоследствии расцепил как основное достижение года, проведенного за границей) стал американец — как и он, миллионер — Билл Лафлин.

— Ну, что, нравится вам здесь? — спросил его Лафлин, засунув руки в карманы и стоя спиной к небольшому газовому камину в комнате Генри в первый день их знакомства.

Генри пожал плечами.

— Я разочарован.

— Я так и предполагал. — Билл широко улыбнулся. У него были большие голубые глаза, густые темные волосы. — И вероятно, одно из главных разочарований — здешние снобы, которые так приветливы и приглашают вас в этот их дурацкий загородный домище, где можно околеть от холода… Вы уже все это испробовали?

— Да, — сказал Генри, улыбаясь и откидываясь на спинку кресла. — Пришлось как-то раз.