— Пока ваши дипломаты треплют языками, там люди умирают. Каждый день! Сотнями! Вы ждете, пока они все перемрут и проблема решиться сама собой?

— А если мы начнем войну, ты что, думаешь, люди не будут умирать? Ты представляешь, какая мясорубка начнется? И это предлагает мне человек, протестующий против говяжьих отбивных. Ты не видишь некоторого противоречия, а?

— Эти люди хуже зверей! Ты знаешь, какие у них праздники? Они прямо на улицах режут баранов — это у них так радость демонстрировать принято! А как они относятся к женщинам? Выйди на улицу, не завернувшись перед этим в уродливый черный балахон, и тебя забьют камнями.

— Это их внутренние дела.

— Вот как? Да, мы давно знаем, что на вас надежды нет. Мы сами будем бороться…

— Так, — произнес Джейсон вставая. — Что это значит, Бонни?

— Не твое дело!

Девушка вскочила, схватила с тумбочки сумку. У двери обернулась, бросила презрительно:

— Трусы!

Джейсон медленно опустился на стул, машинально взял тост, намазал его джемом. Жена беспомощно всплеснула руками, произнесла дрожащим голосом:

— Джейсон, может быть, ты догонишь ее, объяснишь?

— И как прикажешь это сделать? — проворчал полковник. — Она не способна сейчас меня слушать. Я для нее сейчас воплощаю вооруженные силы и правительство. А их она ненавидит. Пусть немного остынет.

— А если она опять что-нибудь натворит? Как в прошлый раз.

Джейсон досадливо крякнул.

Прошлый раз ему вспоминать совсем не хотелось.

Когда он прибыл в кабинет генерала по срочному вызову и увидел там двух человек в одинаковых серых костюмах, то не особо встревожился. Решил, что ЦРУ опять нужна помощь. Но когда увидел смущение на лице генерала и сочувственное выражение на лицах агентов, сердце тревожно екнуло. И почему-то он сразу подумал о Бонни.

Впрочем, все оказалось не так ужасно.

То есть, конечно, в первое мгновение он испугался до спазмов в животе и только и смог просипеть: «Что с Бонни? Она жива?» Парни в сером бросились на перебой успокаивать полковника, объясняя, что его дочь жива и даже не арестована. Хотя и участвовала в организации нападения на участников какого-то модного показа. В этом месте разговора полковник рухнул в кресло, утер холодный пот и начал совершенно неприлично ржать от облегчения. Он-то уже в мыслях представлял свою маленькую девочку в руках террористов, требующих в обмен независимость штата Канзас. А тут всего лишь какой-то побитый модельер!

Представителям ЦРУ развеселившийся полковник понравился еще меньше, чем полковник испуганный. Они сухо пояснили, что Бонни на данный момент обвиняется в содействии экстремистской организации, участии в нападении на граждан другой страны на территории этой страны и нанесении тяжких телесных повреждений. И вообще-то некоторые юристы настаивают на обвинении участников акции в терроризме. А на свободе Бонни до сих пор только в силу щекотливой ситуации: ее отец, полковник Джейсон Тамп со своим отрядом неоднократно оказывал ЦРУ неоценимые услуги. И руководству совсем не хочется лишаться такого опытного и талантливого командира. Но если Бонни будет фигурировать в суде как участница террористической акции, вполне логично, что ее отец больше не сможет быть офицером вооруженных сил.

В общем, разговор вышел тягостный и крайне унизительный. У Джейсона даже впервые возникло желание выпороть бестолковую девчонку. Конечно, он не сделал этого. И вот, извольте, новый сюрприз.

— Ничего не случится. Я тебе обещаю.

Он допил кофе и поцеловал Джессику в щеку. Джед был так поглощен своим коммуникатором, что прощаться с ним не имело смысла. Джейсон натянул куртку и вышел из дома.

На душе было муторно. Он дал жене обещание, но совершенно не представлял, как его выполнить.

Зной. Жажда. Мухи.

Возле соседней палатки кто-то заходится надрывным кашлем. Да, днем здесь жара такая, что плавятся мозги. Но ночью на пустыню опускается холод, и подхватить воспаление легких очень просто. Особенно, если тело ослаблено постоянным голодом.

Днем голод отступает — слишком жарко, зато постоянно хочется пить, но воды тоже мало. Мухи. Настоящая казнь египетская.

Так и идут день за ночью, ночь за днем.

Зной. Жажда. Мухи.

Голод. Холод. Изматывающий кашель.

Безнадежность.

Али вчера сказал, что приедут какие-то важные люди из «Красного креста». Все обрадовались. Хотя, чему радоваться-то? Радоваться надо грузовикам с едой и водой. А чиновники только будут ходить и с притворной заботой спрашивать, как им тут живется. Жать руки старейшинам и гладить детей по голове напоказ, перед камерами. А потом тайком брезгливо протирать руки дизраствором.

Но беженцы радуются всем, кто бы ни приехал. Благотворителям, журналистам, кинозвездам — любому свидетельству, что о них не забыли. Там, в большом мире.

— Но это всего лишь иллюзия.

Джаспер утирает лицо грязным шейным платком. Поднимает на Гатангу взгляд красных, опухших от постоянного недосыпа глаз. Англичанин тяжело переносит ночной холод, из-за кашля почти не может спать. Впрочем, как и остальные несколько сот тысяч беженцев.

— Что?

— Это иллюзия. Когда сюда приезжает какая-нибудь «Мисс Мира» и трясет сиськами перед камерами, мы надеемся, что весь мир соберется у телеэкранов посмотреть на ее вымя. И, заодно, увидит нас, подыхающих в этом аду. И, ужаснется, потребует что-нибудь сделать. Но на самом деле они будут смотреть только на сиськи и только их запомнят. А мы так и будем подыхать в аду, потому что мы просто еще один фон для ее сисек.

— Мать твою, Гатанга, какого хрена ты такой умный? — Джаспер смеется, срывается на кашель и долго перхает, сплевывая розовую слюну. — Это я должен быть самым умным из нас двоих.

— Почему?

— Потому что я белый журналист из Лондона, а ты — негритос из страны, которую с лупой на карте не найдешь.

— Я, чтоб ты знал, доктор наук. Я уже заканчивал Гарвард, когда ты протирал свою белую задницу в младшей школе.

— И в итоге мы оба спим в дерьме верблюдов, а скоро сами станем таким же дерьмом.

— Ты им всегда и был. — Гатанга умолкает, глядя на сгусток крови, стекающий по подбородку Джаспера. Говорит уже другим тоном. — Слушай, ты хреново выглядишь. Свяжись с консульством, пусть заберут тебя отсюда.

Журналист перехватывает его взгляд, утирает подбородок и некоторое время разглядывает следы крови на платке. Хмыкает.

— Вот дерьмо… Нет, Гатанга, я не упущу свой шанс из-за какой-то фигни. У меня еще есть время заработать Пулитцеровскую премию.

— Мне-то не ври.

Гатанга отворачивается. Чертов Джаспер.

Сначала он ненавидел англичанина, как и прочих «гостей», заявлявшихся в лагерь беженцев чтобы урвать свой кусок популярности, спекулируя на их страданиях. Но Джаспер, в отличие от остальных, не уехал на следующий день. Он не уехал и через неделю. Он жил с ними уже несколько месяцев, и не просто жил с ними, он жил их жизнью, делил последний кусок хлеба и глоток воды. Помогал с антибиотиками. И писал. Гатанга читал пару его репортажей, написанных простым языком, беспощадных, как скальпель хирурга. Вряд ли у Джаспера много читателей. Люди не любят такое читать. Не видать ему премии.

— О, а вот и цирк приехал!

Гатанга встал, помог подняться Джасперу.

Через лагерь двигалась толпа пестрых чистеньких журналистов и журналисток из пресс-центра. Они обстреливали очередями вопросов троих мужчин в строгих костюмах с одинаковыми маленькими значками на лацканах. Вот они — представители МКК. Гатанга без особого интереса прислушался.

— Прилагаем все усилия… все что можем… ужасная трагедия…

Все как всегда.

— Следует вас понимать так, что предъявлять ультиматум лидерам Исламского Союза цивилизованные страны отказываются?

Гатанга вздрогнул. Когда он только успел? Ведь только что сидел рядом! Журналисты расступились. Нет, не из уважения или восхищения наглецом, посмевшим задать неполиткорректный вопрос. Просто Джаспер мылся последний раз еще в Лондоне.