Гибель подхорунжего Дубины, всегда рвавшегося в бой и бравировавшего своей смелостью, просто не вязалась в моей голове. Не сомневаюсь, что он, презирая огонь курдов и окрыленный властью, которую так любил, вскочил на глыбу слишком самоуверенно, чем и погубил себя. К тому же его импозантная фигура и начальническая осанка были приманкой для курдов. «Как курченок, свалились они», — сказал какой-то казак.

На очень близком расстоянии курд взял точный прицел в голову.

Судьбе было угодно так, чтобы он погиб не далее пяти верст от того места, где в первом же бою полка в первый день войны 20 октября 1914 года совершил личный подвиг, за что и был награжден в числе первых героев полка Георгиевским крестом 4-й степени.

Подошли главные силы с полковником Бежамбековым. В полк, в Дизу, послано донесение. Скоро прибыл подъесаул Маневский, чтобы снова вступить в командование своей сотней. С ним пришла полковая санитарная линейка и полковой фельдшер Куприн (казак станицы Новопокровской). Есаул Лытиков все время бредил. С Куприным он был отправлен прямо в Игдырь, в госпиталь, на отечественную территорию. Тело подхорунжего Дубины отправлено в полк, в село Диза, где он был торжественно похоронен с воинскими почестями. Немедленно телеграфом сообщили в станицу Кущевскую жене Дубины. Несчастная вдова прибыла в Турцию и повезла на Кубань дорогое тело…

Посмертно подхорунжий Дубина был произведен в первый офицерский чин — в прапорщики.

Как участники экспедиции, я и хорунжий Александр Некрасов вскоре навестили есаула Лытикова в Игдыре.

— Выздоравливаю, выздоравливаю, дорогой Федор Иванович, — встретил он меня. — Но почему в сотне нет зерна?.. И вахмистра не дозовусь… — продолжает он.

А потом склонил набок голову и… заснул.

Подошла сестра милосердия и попросила уйти, пояснив, что он часто бредит и это хорошо, что он заснул.

Раздробленная свинцовой пулей нога в бедре стала для него смертельным ранением. С Кубани прибыла его жена, застала в живых, но через несколько дней есаул Лытиков скончался на ее руках. Тело его увезли в станицу Кавказскую, где и предали земле.

Все раненые казаки нашей 3-й сотни были награждены Георгиевскими крестами, как и отличившиеся урядники и казаки. Я был награжден очередным боевым орденом — Св. Станислава 2-й степени с мечами. У всех в реляции сказано:

Памятное село до сих пор…

Взводный урядник Трофим Сычев (старший брат) станицы Дмитриевской. Скромный, спокойный. Казаков своего, 4-го взвода никогда не ругал. Взвод был отличным.

Под ним был диких статей чистокровный караковый кабардинец. Нисколько не будет преувеличением сказать, что лошадь была самой красивой, самой нарядной в полку, с широким шагом, легкой рысью, прытким наметом, хорошо выезженная, послушная на повод. Тонкие острые уши коня всегда играли и были начеку. Подъесаул Маневский, человек исключительного благородства во всем, никогда никого не обидевший, никогда незаслуженно не сказавший резкого слова казаку, когда надо было представить сотню перед высшим начальством, всегда вежливо предлагал своему подчиненному Сычеву дать ему на это время коня «под его седло». Урядник никогда не отказывал.

Известно, что у всех казаков лошади были собственные. Офицер сотни мог приказать или взять любую лошадь «под свое седло», то есть временно воспользоваться, но… казак мог и отказать. По закону казак прав, но в военной службе — это вопрос обоюдоострый.

Урядник Сычев в этом бою был ранен пулей в плечо навылет. Ранение несерьезное, но дававшее полное право идти в лазарет. А потом он мог бы и поехать в свою станицу хоть на несколько дней, чтобы повидаться, пожить с родной женушкой, обнять своих детишек, родителей. Сычев пришел в полк в 1911 году, то есть семью не видел пять лет. Но он не эвакуировался и, не командуя своим взводом, с рукою на перевязи следовал в хвосте сотни. И не уехал из-за своей лошади. Как всякий младший офицер в сотне, я очень дружно жил с казаками. Все они — старше меня летами. Несколько раз в частном порядке я предлагал Сычеву «эвакуироваться» и отдохнуть. И он, скромный казак, всегда отвечал мне так:

— Ваше благородие! Ну как я могу оставить своего коня в сотне? Ведь тогда конь пропал… Ведь его заездят. Знаете, как это бывает без хозяина?

Так и не уехал. Георгиевский крест за Шейх-Али на его черкеске достойно украшал разумного и благородного казака.

Наш полк вышел на войну, имея пять подхорунжих сверхсрочной службы, занимавших вахмистрские должности:

в 1-й сотне — подхорунжий Бычков, казак станицы Новопокровской;

во 2-й сотне — подхорунжий Соболев, казак станицы Тифлисской;

в 3-й сотне — вахмистр Дубина, казак станицы Кущевской, за первый же бой произведен в подхорунжие;

в 4-й сотне — старший урядник Брежнев, казак станицы Дмитриевской, срочной службы, считался «исполняющим должность вахмистра»;

в 5-й сотне — подхорунжий Козлов, казак станицы Дмитриевской;

в 6-й сотне — подхорунжий Емцев (Емец), казак станицы Малороссийской.

По воинскому уставу все офицеры должны обращаться с подхорунжими на «вы». Мы это не только знали и исполняли, но и уважали этих солидных летами служак. Но вот наш командир полка полковник Мигузов их не только что недолюбливал, но и относился к ним предвзято. Его отношение можно выразить такими словами: «Ну, чего остались? Окончили свою действительную службу и идите домой, работать… освободите вахмистрскую вакансию для любого молодецкого старшего урядника действительной службы».

Доля правды в этом была. Говорили об этом в полку и старшие офицеры. Вахмистры имели право жить с семьями на частных квартирах. Их жены разводили маленькое хозяйство — кур, пару свинок. Негласно мужья заставляли казаков носить «свинкам» остатки из сотенной кухни. Казаки исполняли, но с досадой. Кроме того, казак отбывал свою действительную службу четыре с лишним года, то есть в течение этих лет, сам сильный и молодой, был разлучен со своей сильной и молодой женой. И вот тут же сотенный вахмистр-подхорунжий под боком имел жену, детей, да еще и маленькое хозяйство. К тому же, если представить, что сотни полка стояли совершенно изолированно на дикой азиатской границе, то эта «ревность казачья» была совершенно справедлива. А принимая во внимание, что каждый подхорунжий в своей сотне был «царь и бог», порою очень требовательный, то неприязненное к ним отношение усиливалось.

Полковник Мигузов, как умный и очень наблюдательный начальник, все это отлично знал и как бы мстил всем нашим подхорунжим, и чем? Во всех полках подхорунжие были командированы в школы прапорщиков и стали офицерами. У нас же в полку на самые настойчивые ходатайства командиров сотен об этом неизменно следовал отказ. Трагическая гибель подхорунжего Дубины разбудила совесть Мигузова. Умный, но нервный человек, он остро переживал гибель в бою каждого казака. Говорили, что на похоронах Дубины у него появились слезы на глазах. И после этого, очень скоро, все оставшиеся в живых подхорунжие были командированы в школы прапорщиков. Старший же урядник Брежнев получил «серебряный басон» на погоны и утвержден в должности вахмистра. А потом и он прошел школу прапорщиков. И как печальный конец — ведаю для истории родного войска:

1. Хорунжий Бычков расстрелян красными в станице Ладожской вместе с генералом Раддацем в числе 68 офицеров-кубанцев в июне 1918 года.

2. И. М. Козлов в чине войскового старшины расстрелян в тюрьме.

3. Емцев в чине есаула где-то затерялся в Советской России. Судьба Соболева мне неизвестна.

В самых первых числах сентября наша бригада была переброшена через Диадин и сосредоточена возле Дутаха, на левом берегу реки Евфрат.

После флангового удара генерала Баратова военные действия на этом участке Кавказского фронта, названные Евфратской операцией, прекратились. Масловский пишет: