Оставим в стороне циников, которые прекрасно знают, что делают, а красивыми словами и ссылками на добрые намерения только маскируются. Это особый вопрос. Меня в данном случае интересуют те утописты-преобразователи, которые искренне верят, что их утопии хороши. Тот же Гитлер — он верил, он жизнь отдал ради добрых намерений, питая их, правда, своеобразно.

Но когда наконец человечество до конца поймет, что общие «добрые намерения» — это не аргумент, никакое не доказательство и ни в малейшей степени не резон? Может быть, детям с малых лет, с самого первого класса школы надо бы объяснять, что слишком многими добрыми намерениями вымощена дорога в ад? Что сами по себе добрые намерения — это ничто, дым, пустой звук.

И далее: что может быть превеликий ум, который преспокойно заходит за превеликий разум. А если он еще зиждется на стальной вере в правильность своих добрых намерений, то это беда. Беда самого фанатика, если он живет один со своим фанатизмом. Беда семьи, если он заразит свою жену. Беда государств, всего человечества, если заражаются миллионы или сотни миллионов. Своего рода эпидемия. Совершенно точны названия книг Карела Чапека «Белая болезнь» или Альбера Камю «Чума». Немецкий фашизм получил образное название «коричневая чума». Но в свое время, еще раз подчеркнем, она казалась самим больным ею такой научной и конечной истиной, и аж лопалась от благих намерений, и шла к сияющему будущему.

Под такой циклопической пирамидой совсем потонул обыкновенный простой здравый смысл. То, что называют «мудростью».

Бывают люди ученые-преученые, а все же глупы? А могут быть совсем неученые и даже неграмотные, а мудрые? Про таких поговорка: «Ума палата, а глупости — саратовская степь».

Одна из кардинальных ошибок вот таких людей та, что они никак не понимают простой вещи: жизнь невозможно уложить в схемы. Как бы хитро, как бы, казалось, логически прекрасно ни была оформлена любая схема в голове ли, на бумаге, жизнь оказывается все равно неизмеримо сложнее. Диктаторскими методами можно внедрить в конечном счете любую схему на ту или иную продолжительность во времени. Это приносит обычно массу страданий, массу преждевременных смертей. И зачем?

Та же, скажем, коллективизация. Сколько людей обездолили, погубили 10 миллионов, по словам самого Сталина в беседе с Черчиллем, — и внедрили схему. Внедрили. Научно, преучено, с блистательным добрым намерением, чтобы наступило всеобщее благо-преблагосостояние, и слова насыпали, как из рога изобилия: «для блага народа», «на рельсы научного земледелия», «радостный труд без эксплуатации», «воспитание нового человека», «простор для широкой механизации» и так далее и так далее, в результате это изобилие вышло, да только изобилие — страданий.

Коллективизированная земля, какая-то неконкретно и абстрактно «всеобщая наша», не могла не стать для людей просто чужой. Мачехой. А работа на ней — проклятьем. При каждом пахаре, при каждом сеятеле ставить милиционера с пистолетом, что ли, чтоб работали без халтуры? Вот мой дед и бабка, трудясь на крохотном огороде возле хаты в несколько соток, поливали его потом без приказа, без призыва, без решений съездов по аграрным вопросам — и выращивали столько, сколько тут же, за оградой, на колхозной земле, и с целого гектара не собирали. Это знаменательное зрелище — сравнение приусадебных соток и такого же количества соток колхозных. Вот вам — по жизни и вот вам — по схеме. Все как на ладони.

Нет, у авторов и хранителей советской абсурдной «аграрной» схемы есть Гималаи софизмов и цитат в пользу схемы. И главное: великие основатели сказали, что гора придет к Магомету. Значит, должна прийти. Сорок пять лет ждем — не идет. Это ничего не значит. Должна. Уже просто любопытно становится: сколько же еще лет ждать-то? И основатели умерли, не дождавшись, и продолжатели состарились. Поддерживаем себя инъекциями «все-таки достижений». Соберется урожай не вдесятеро, а лишь всемеро меньше, чем на приусадебном огороде, — крику-то, торжества, рапортов! С горы камень скатился — движется, значит, гора.

Я так, в порядке фантастической абстракции, думаю: если бы вместо всей той — кровавой и голодоморной — коллективизации просто оставили бы тогда людей в покое, а? Или такая шутка: поставили бы комиссаром земледелия, без малейшего вмешательства, однако, в дела — ну, скажем, мою крестьянку-бабушку, или дядьку Никиту, или тетку Марию из села Литвиновки, — какое бы было в стране действительно изобилие. Не знали бы, куда девать, на какие рынки продать. Но мы так привыкли к тому, что жизнь постоянно гнется в бараний рог и насилуется всеми разными властями и бесконечно самоуверенными утопистами, что такое предположение действительно выглядит фантастичным уж прямо до неприличия.

Но в таком случае все что угодно — при отсутствии мудрости и достаточной самоуверенности — можно объявить великой целью. Например, всеобщее переселение на Марс ради оздоровления человечества, да! Или — зачем так далеко? — всеобщий запрет говорить, ибо кто-то докажет, что слово — зло. Всеобщее питание одной кукурузой, ибо кто-то докажет, что только кукуруза — добро. Всемирное «грабь награбленное», ибо это уж точно — святое дело, ангельское дело.

Жизнь, как многообразный и воистину необъятный океан, к раздражению утопистов, все-таки никак не входит ни в какие их формулы, ни в какие их схемы, а они обвиняют да судят кого угодно и что угодно, вместо того чтобы над собой задуматься.

27 апреля 1974.

Латинское слово «цензура» пошло от древних римлян. Означает «наблюдение», «присматривание» за чем-то. Цензор — это блюститель. Например, мой дед Федор Власович считал, что от книжек только порча глаз и потеря времени, и на свою дочку (мою мать) кричал: «Сейчас же перестань читать книжку! Делом займись!», то есть в нашей хате — можно так сказать — он был главный цензор.

История деятельности Ленина и партии большевиков до 1917 года вся проходит под знаком борьбы с цензурой. Из-за цензуры газета «Искра» не могла печататься в России, а тайно провозилась из-за границы с разными ухищрениями вроде чемоданов с двойным дном, печаталась на самой тонкой, почти папиросной бумаге. Об этом всегда восторженно рассказывалось в советских учебниках истории, как и о множестве подпольных типографий, устраивавшихся иногда очень остроумно — со входом, например, через обыкновенный колодец с ведром на цепи и воротом. Периодически запрещаемая цензурой газета «Правда», маскируясь, возникала под новыми и новыми названиями. Среди основных лозунгов большевиков непременно были «Свобода слова» и «Долой цензуру!».

Для людей постарше это все — хрестоматийные вещи. Но для молодого сегодняшнего поколения в СССР это уже становится неизвестным. В новых учебниках о борьбе большевиков против цензуры за свободу слова более восторженно не рассказывается. Даже в энный раз пересмотренная и переработанная сегодняшняя «История КПСС» об этом ничего не говорит. Настолько любопытный факт, что поневоле возникает вопрос: с чего бы это?

Гм, помилуйте, в таком случае в «Истории КПСС» надо пересмотреть и затушевать еще ряд вещей. Молодому поколению, следуя той же логике, вряд ли стоит рассказывать, что превращение дореволюционной России в индустриальную страну (цитирую) «как и всюду, происходило путем усиления эксплуатации трудящихся. За цифрами роста фабрик и заводов, строительства железных дорог… скрывались горе народа, его слезы и кровь»… Да.

Процитирую еще такие мысли: «Подневольный крепостной труд был малопроизводительным, а основанное на таком труде сельское хозяйство очень отсталым». «Горькой была доля крестьянина. В невероятно тяжелых условиях жили и рабочие… Нищенской заработной платы едва хватало на скудное пропитание. Но и этот ничтожный заработок всячески урезывался». «Широко применялся труд женщин». «Народ в России не имел никаких политических прав. Нельзя было свободно собираться, высказывать свои мнения и предъявлять требования, свободно объединяться в союзы и организации, свободно издавать газеты, журналы, книги». Так.