Как передовые люди прошлого века с замирающим сердцем представляли себе будущую справедливость! Как завидовали потомкам, внукам и правнукам! Ведь среди мыслящих людей России сто лет назад так горячо пошли все шире распространяться идеи свободы. Слово «свобода» произносилось, писалось тогда куда чаще, чем теперь. Многие признаки говорили, что всеобщая свобода действительно грядет. В 1861 году Александр Второй отменил крепостное право, получил название царя-освободителя. Наступали времена широкой гласности в стране; именно тогда стал действовать в полную силу российский суд присяжных. Блестящая плеяда русских адвокатов свободно заговорила с судебных трибун.

Но, конечно, просвещенным людям России тех времен казалось, что процесс освобождения идет слишком медленно. Он, вероятно, не мог идти курьерским темпом: если до самого 1861 года в стране был крепостной, феодальный строй, то с отменой его должны были произойти колоссальные экономические, политические сдвиги, которые физически невозможно провести в курьерском темпе, да еще в такой огромной стране.

Тем не менее революционная интеллигенция в России стремилась торопить события. Народовольцам, например, казалось, что нужно немедленно убивать царей, что это лучше всего подтолкнет события. Я прошу вас обратить внимание на это слово: убивать. Ради прогресса. Первого марта 1881 года бомба, брошенная народовольцем Гриневицким, убила царя Александра Второго. Да, царя-освободителя. Ирония судьбы, за которой чудится какой-то сюрреалистический оскал зубов — пока еще во мгле — будущих кровавых демонов, по определению Достоевского: бесов. Увидел Достоевский, он увидел очень точно, но к нему прислушались недостаточно. А это начиналась трагедия.

Нет, в личной честности и прекрасных намерениях Гриневицкого, Желябова, Софьи Перовской, Кибальчича и других, организовавших убийство царя, сомневаться не приходится. Да, они хотели свободы, демократии, равноправия для всех — и скорее, как можно скорее, ведь жизнь человеческая коротка, они даже в жертву приносили свои жизни. Что уж больше! Но лучше видел мудрый Достоевский, предупреждавший, что высокой цели нельзя достичь низменными средствами. Что нельзя построить счастье человечества даже на одной слезе невинного ребенка. Если бы народовольцев, убивших царя, тогда не казнили да если бы судьба даровала им еще по сто лет жизни и они бы взглянули на страну в xx веке, хотя бы только почитали один «Архипелаг ГУЛАГ», — не пришли бы ли они в ужас? Развитие получили только кровь, убийство, жестокость, насилие. Благородные же цели оказались не достигнуты — ни в чем. Ведь народовольцы, а за ними все поколения революционеров до ленинцев включительно провозглашали, что борются не за достижение Луны, телевизоры, атомные полигоны, баллистические ракеты — носители ядерных бомб, даже, в конце концов, не за сооружение новых гидростанций и городов — а прежде всего за свободную жизнь каждого человека, за справедливость. За равенство. И за право жить где хочется, и за право говорить что хочется. И за то, чтобы государство служило людям, а не люди государству.

Если бы Гриневицкий, Желябов или Софья Перовская знали, что через сто лет в России будет небывалая, тотальная сеть тайной полиции, свирепейшая предварительная цензура печати, что каждый горожанин будет иметь паспорт с отметкой, к какой он категории относится и какова его особая, внутренняя национальность, помимо гражданства, что для выезда из страны нужно будет проходить массу всевозможных комиссий и секретные полицейские проверки, что за слово правды будут давать семь лет лагерей, а за попытку убежать из страны — десять, что не будет никакого суда присяжных, а вершить суд и расправу будет послушный приказу сверху судья-марионетка с двумя, для проформы зачем-то сидящими безгласными заседателями, да нередко еще при закрытых дверях — и так далее, и так далее, — знай народовольцы и последующие революционеры, что так будет, они бы, может, сами прокляли себя? Может быть, хотя бы чуть внимательнее прислушались к Достоевскому. Да, к словам о слезе ребенка.

Вот в 1918 году в екатеринбургском подвале убежденный большевик Белобородов с подручными расстрелял в упор семью — взрослых и детей, уж абсолютно невинных детей, — царя Николая Второго и его семью. Ради счастья всего человечества, конечно. Да. Сегодня посмотрим, кто выгадал от этого, чья жизнь стала лучше в результате этого дикого расстрела и где счастье всего человечества? Самого Белобородова, кстати, тоже потом расстреляли. В этом — закономерность.

И стреляли, стреляли, резали — как цепная реакция. Возникли жуткие античеловеки, иначе не назовешь, такие, как Дзержинский, Менжинский, Ежов, Ягода, Берия и уж совсем непревзойденный Сталин. Снедаемый завистью, тоже, знаете, во имя своеобразного всеобщего счастья, вознесся на другом полюсе убийств и жестокости Гитлер. Оргия убийств захлестнула землю. Земля устала от убийств.

И сегодня мы живем в эпоху, когда джинн, выпущенный из бутылки, не то что не загнан в нее обратно, но вообще грозится уничтожить все человечество. Хватит ли трезвости у нас переосмыслить и отвергнуть сам принцип, который лежит в основе деятельности яростных преобразователей, от Маркса начиная и до арабских террористов включительно: убить ради… Именно убить ради. Ради чего? Подставляйте сюда любое красивое слово. Любую прекрасную, вдохновенную, благородную, святую цель. Это уже не важно, она не будет осуществлена. Важно лишь то, что очередное «убить» родит новые и новые когорты демонов.

Я за Достоевского. Ни слезу ребенка пролить, ни тем более убивать ради любого счастья человечества нельзя. Еще лаконичнее, бессмертно и просто это — у Христа: НЕ УБИЙ.

4 января 1975 г.

Хочу описать одну картинку из жизни, которую наблюдал, в которой участвовал, так что за достоверность ее могу поручиться. Но, впрочем, вы сами увидите, что тут, собственно, никаких поручательств в достоверности и не требуется: это бывает в жизни часто, многие, думаю, могли бы рассказать подобное, а то и похлеще. Случай же, который я наблюдал, был такой.

Праздновалось новоселье. Счастливые хозяева, после десятилетий ожидания получившие наконец квартиру, имели отношение к литературе, и гости поэтому почти сплошь были литераторами, в том числе и я. Главным гостем, «свадебным генералом», хозяевам удалось пригласить важную шишку, директора огромного издательства, человека очень неглупого, но ярко выраженного циничного советского приспособленца. О таких говорят: «О, он все понимает — потому тем более страшен и безжалостен».

Один из литераторов, из тех, кто упрямо пытается что-то человечное в литературу протолкнуть, а ему все режут и режут, сидел за столом молча-угрюмо, хлестал, хлестал водку, а когда важный директор счел нужным произнести какой-то идейно выдержанный тост, этот писатель вскочил и выпалил десятиминутную речь. В ней он высказал присутствующим, а главное — почетному гостю-директору всю правду-матку в глаза. Примерно в таком духе, что в советской литературе — трусы, лжецы, шкурники и каждый сам о себе это прекрасно знает, да находит своей совести лазейки и оправдания. Но это значит, что жизнь каждого — уродлива, искривлена. Одна-единственная жизнь. «Неужели это вам интересно, — кричал он, обрушиваясь на директора, — вечно лгать, лгать самому и заставлять лгать других? Вы же все понимаете — а сами из себя сделали моральное чудовище; вы — как сломанный пополам, горбатый урод, роющий носом землю, и нас всех заставляете делать то же. Этому, вы считаете, стоит отдать одну-единственную жизнь? Или вы на что-то надеетесь? Но вы так и умрете — пугалом, и о вас искренне даже никто не пожалеет. Вы там все, в цензурах, отделах пропаганды, вершители идеологии, сочинители директив — вы циники, гнущие в бараний рог всех, но прежде всего ведь самих себя! Что же это у вас за удовольствие — жить и умирать уродами?» Он кричал в абсолютной тишине, потому что все маленькие, «униженные и оскорбленные», склонив головы, в душе согласны были с каждым его словом, и могущественный, пронзительно умный бюрократ понимал, что говорится правда. Он заметно побледнел, слушал с каменным лицом, потом поднялся вместе с такой же каменно-молчаливой супругой и отправился в переднюю надевать пальто. Хозяева кинулись за ними, перепугано что-то бормотали, извинялись. Важный гость, вполне владея собой, за порогом, на лестничной площадке успокоил: «У меня к вам — никаких претензий. Но некоторые здесь не умеют пить».