Несколько парадоксальным образом с годами бдительность по отношению к своим письмам притупляется. Впрочем, тут нет ничего парадоксального: устаешь, что ли, равнодушие ли охватывает. Рука напишет лишнюю фразу — эх, что ж теперь, заново все переписывать? Да пропади все пропадом, читайте, вот там, и еще другую фразу напишу, похлеще, читайте, делайте фотокопии, складывайте в мою папку, или как там выглядит мое «дело» у вас.

Я особенно позволял себе такие вещи, когда стал известным писателем. Пожаловался в письме матери, что окружен слежкой, что мой телефон прослушивается. Подумал: пусть в КГБ знают, что я об их слежке за мной знаю, так что могут меньше утруждать себя. Бросил письмо в ящик, а на другой день зазвонил телефон, и неизвестный голос многозначительно просил выйти на трамвайную остановку. Я вышел. Ко мне подошел человек, шепнул: «Не привлекайте ничем внимания, пройдемся». Мы пошли по пустынной улице, и он заговорил: «Что вы делаете! Что вы написали вчера в письме матери: что ваш телефон прослушивается, что за вами следят! Вы же даете материал КГБ. Я узнал случайно. Мой приятель работает там, он уже вчера вечером рассказал, что они там накинулись на ваше письмо как коршуны». Себя этот человек не называл, все время косил глазами: нет ли за нами слежки. Далее он перешел к тому, что я у себя храню дома. Он перечислял самиздатовские рукописи, разные фотокопии — знал все вплоть до того, что у меня где-то валяются страницы из иностранных журналов. Мы даже стали спорить: о некоторых этих «материалах» я говорил, что ничего подобного никогда у меня не было. Он возражал: вы забыли, есть. Действительно, я потом дома поискал — нашел.

До сих пор я не знаю, был ли этот неизвестный благодетелем или кагэбистом. Но мне был преподан наглядный урок, что они знают о том, что у меня есть, лучше, чем даже я сам. И читают письма, пожалуй, внимательнее, чем сами пишущие и их адресаты. Я более склоняюсь к мысли, что этот неизвестный был кагэбистом, что вся эта операция проводилась вполне обдуманно. Так уж много бы рассказывал приятель-кагэбист ему, нештатному, такому сомнительному, способному на страшный риск, лишь бы предупредить чужого человека. По заведомо подслушиваемому телефону вызывал, точно указывая место встречи — явно почерк КГБ. Таким иезуитским способом КГБ, возможно, просто решил мне напомнить: нам все известно, трепещи!

Ибо, кроме задачи сбора информации, вся эта гипертрофированная система слежки имеет другую, не менее важную, а может, даже и более важную на сегодняшнем этапе задачу: внушать страх. Именно: «КГБ все известно, каждый звук, каждый шаг». Гражданин трепещущий, испуганный — не опасен, удобен для руководства им, и чем больше таких, тем власти спокойнее. Не боящийся — это для КГБ как кол поперек горла, таких КГБ сегодня сам боится, справедливо видя в них серьезнейшую для себя угрозу. Но число не боящихся в последние годы все растет и растет. Видимо, любая система поддержания страха, вплоть до оруэлловских телескринов персонально при каждом, имеет свои пределы во времени; как и все на свете, в общем-то, — начало, эффектное развитие и неизбежный конец.

25 октября 1974 г.

Слова «советский человек» чрезвычайно часто употребляются в Советском Союзе, и, автоматически повторяя их, далеко не каждый, по-видимому, вдумывается в их смысл, тем более сейчас уже мало кто может сказать, откуда взялось это словосочетание, когда оно появилось. Любопытно, что если поставить себе цель отыскать в современных советских изданиях, энциклопедиях, толковых словарях и прочее, как родился (и когда) этот «советский человек», то отыскать не удастся. А ведь было время, когда сочетание слов «советский человек» прозвучало впервые, и прозвучало очень непривычно, почти как нелепость, но затем, постоянно повторяемое, вдалбливаемое партийной пропагандной машиной, стало обычным, как будто бы и понятным, стало даже унылым словесным штампом.

«Советского человека» же впервые пустил в обращение Вячеслав Михайлович Молотов. Это он, верный сталинский соратник, объявленный после смерти Сталина участником «антипартийной группы» (а ведь тоже — какое словосочетание: «антипартийная группа», состоявшая сплошь из партийных руководителей! А ничего, повторялось, повторялось и тоже стало как будто бы и обычным, как будто бы и понятным), — так вот Молотов, член партии чуть ли не с самого начала ее существования, один из возглавителей партии на протяжении почти всей своей жизни и которому ироничная судьба уготовала кончать дни в качестве «антипартийного», — он впервые назвал гражданина СССР «советским человеком» в своем докладе на XVIII съезде ВКП(б) в 1939 году. До 1939 года, оказывается, «советского человека» не существовало. Несмотря на «антипартийность» автора этого словосочетания, само оно стало любимым выражением в партийном лексиконе, прочно пережив даже популярнейшее когда-то другое определение гражданина СССР, пущенное самим Сталиным: «винтик».

Этот «винтик» был по времени моложе «советского человека». Сталин употребил его впервые на банкете в Кремле в честь победы над гитлеровской Германией, в 1945 году. С заоблачных высот своего величия он осчастливил народы, всех граждан страны, похвалив и поблагодарив за беззаветное участие в войне — как бы ласково потрепал по плечу двести миллионов, заметив, что без них, без этих винтиков, война не была бы выиграна. Война-то, конечно, была выиграна лично им, но он расщедрился и на несколько добрых слов этим миллионам винтиков, призванным копошиться где-то под его пьедесталом. Затем на многие годы эти «винтики» восторженно употреблялись советской пропагандой как гениальное, самое точное, и почетное, и верное определение гражданина Страны Советов.

После смерти Сталина это отнюдь не почетное, а скорее оскорбительное слово перестало упоминаться, а потом некоторое время, после xx съезда, даже осуждалось. Некоторые журналисты, осмелев, писали, что кончились, мол, времена, когда человека называли винтиком. Но осуждение быстро было прекращено. «Винтик» исчез, «советский человек» поглотил его. Но если подумать, то ведь нет принципиальной разницы между унизительным сталинским определением «винтик» и более обтекаемым молотовским «советский человек». И вот почему.

Как слово «винтик», так и сочетание слов «советский человек» служит в конечном счете цели растворения личности, индивидуальности, даже национальности в некоей состоящей сплошь из одинаковых частиц массе. «Массы», «коллектив» — на какую высоту это вознесено партийной пропагандой! Причем «коллектив» — «единодушный», всегда. Иными словами, не имеющий разнообразия мнений (то есть того, что как раз наиболее естественно и нормально в человеческом обществе). Единодушны и единообразны, скажем, селедки в косяке. Требовать от людей чего-то подобного — по меньшей мере странно. Да это и вообще невозможно.

А вот поди ж ты: так умело, так барабанно на протяжении многих десятилетий превозносится этот самый «единодушный коллектив», что понятие коллективизма как благословенного подчинения, неимения ничего собственного-личного, а если оно есть, то отказа от него в пользу этих самых «коллективных» мнений, которые вообще не существуют в природе, а на деле есть мнения вожаков, хозяев, глав, диктаторов, — эти ложные понятия прививаются с детства и потом сопровождают оного «советского человека» всю его жизнь. И лекции о пользе коллективизма, и литература, и назидания со сцены, с экранов. В школе заучивают как якобы убедительное, ибо сильно выражено языком поэзии, из Маяковского:

Убедительно? Ну как же! И как же иначе? — кажется школьнику.