— Нет, в этих обстоятельствах нет никакой связи.

— А почему все же у вас в кармане пальто обнаружено фото Кагановича в таком виде?

— Эту фотографию я увидел впервые в момент обыска…

Не иначе сами чекисты и подсунули! Не гнушались такими провокациями, хотя в них и нужды-то не было. Не благими намерениями, а мелкими подлостями вымощена дорога в ад.

К делу Новикова привлечен в качестве эксперта литературный критик А. Гурвич, он дал заключение на повесть «Причины происхождения туманностей», рецензия приобщена к делу, тоже как улика, как своеобразное показание:

«Любительское исследование беспокойного человека» — назвал свое произведение Андрей Новиков. Это памфлет на советскую жизнь, бюрократию, государство.

Огромное количество людей сосредоточенно, серьезно, кропотливо переливают из пустого в порожнее. Они увязывают, согласовывают, рационализируют, централизуют, заседают, прорабатывают, дискуссируют, пишут инструкции, заполняют анкеты, составляют сметы, схемы, планы, организуют отделы, подотделы, секции, подсекции, комиссии, подкомиссии, отменяют, восстанавливают и, наконец, создают такие же, годами работающие, ликвидационные комиссии. Словом, бесконечный бумажный круговорот, в котором обезличивается и гибнет все истинно человеческое. Ценными являются только те виды труда, которые производят вещи, предметы, все остальное — паразитизм и бюрократизм. Меняется обстановка, не меняется громадное большинство людей: они только изворачиваются, — такова философия вещи (автора)… Произведение Новикова написано в подражание Салтыкову-Щедрину, Сухово-Кобылину и отчасти напоминает произведение Андрея Платонова «Город Градов», также написанное под влиянием щедринского стиля.

Нанятый Лубянкой критик справедлив: рецензируемое сочинение — острая характеристика бесчеловечной советской бюрократии, рядом с которой герои Салтыкова-Щедрина смотрятся вполне терпимо. И что вы прикажете делать власти с таким сочинителем?

И все же не «Причины происхождения туманностей» станут главным преступлением Андрея Новикова, а пьяный тост «За погибель Сталина!». Его расстреляют как террориста, уже когда начнется война — 28 июля 41-го, вместе с еще двумя писателями — Николаем Сергеевичем Кауричевым и Михаилом Петровичем Лоскутовым. Их и арестовали в один день, и казнят тоже в один день. Еще одна коллективная казнь в мартиролог русской литературы.

«Каэрбанда» Валериана Правдухина возникла, еще когда ее главарь о ней не подозревал. Формировали ее привычно: взяли одного, уже арестованного писателя и привязали к нему несколько гуляющих на воле. Писателя, с которого повели легенду, звали Владимир Зазубрин. Этого, очередного террориста с переделкинской дачи привезли на Лубянку 28 июня 37-го и расстреляли 28 сентября, ровно через три месяца, день в день. Такой темп стал уже своеобразной трудовой традицией для чекистов: расколоть подследственного за пять дней (рабочая неделя) и за три месяца кончить зачистку, довести до расстрельного рва.

Новой «каэрватаге» Лубянка, соревнуясь в выдумке с писателями, придала свежую окраску — эсеры, эсеровские, эсерствующие — и собрала ее по географическому признаку: появились в Москве из Сибири — будут «сибиряки».

Зазубрин, Зубцов, Минин.

Это одно и то же лицо. Мальчик Володя Зубцов из города Сызрани и писатель Владимир Яковлевич Зазубрин. Но был между ними еще и некто Минин, сыгравший в этой троице роковую роль. Володя Зубцов, еще учась в шестом классе реального училища, вступил в революционный кружок, и когда с друзьями был арестован, пошел на хитрый шаг: с ведома сызраньского комитета РСДРП(б) предложил себя жандармам в качестве тайного агента среди социал-демократов. Так появился на белый свет агент «Минин», который на самом деле выявлял провокаторов в рядах партии, а заработанные в жандармском отделении деньги отдавал в кассу своего подпольного кружка.

Теперь, в 37-м, упор в следствии сделан на пятнах в прошлом — службе в царской охранке. Зазубрин вначале отрицал свою вину, доказывал, что агентом охранки стал по заданию революционеров. Потом начал уступать следствию. Дальше — больше, сознался: да, я — участник каэргруппы «сибиряков», подтвердил подсказанные фамилии. Группа стояла на правых кулацких позициях, за буржуазно-демократическую республику и делала ставку на обработку Горького, чтобы он выступил против Сталина. Однако обвинение в терроре Зазубрин отверг.

В заявлении Ежову 20 августа он еще пытается сохранить достоинство.

…Генрих Гейне рассказал в одном из своих очерков о негритянском короле, который, позируя художнику, писавшему с него портрет, долго волновался и наконец смущенно попросил написать его белым. В своем заявлении Вам я не хочу походить на того негритянского короля, однако беру на себя смелость утверждать, что я не столь уж черен, как это может показаться по протоколу допроса. Я писатель, книги которого получили хорошие отзывы Владимира Ильича Ленина и Алексея Максимовича Горького, признаны, массовым читателем.

Могли вспомнить следователи и давний очерк Зазубрина «Настоящие люди» в журнале «Сибирские огни», написанный по следам XVI съезда партии:

«Сталин всегда спокоен. Ходит по президиуму с трубочкой, улыбается. Остановится, положит руку кому-нибудь на плечо и слегка покачает, точно пробует — крепок ли. Возьмет за талии или за плечи двоих и толкает их друг на друга. Сталин тащит на своей спине тягчайший груз. Он генсек. Но съезд видит только его спокойное, улыбающееся, рябоватое, серое лицо под низким лбом с негнущимся ершом черных волос».

«Рябоватое серое лицо под низким лбом» — вряд ли понравился бы носителю этого лица такой портрет!

А вот прямо из триллера: «Набальзамированный труп лежит под стенами Кремля. Ногти на руках у него чернеют. Неправильная или не к месту приведенная цитата из книг Ленина кажется мне его мертвой рукой с почерневшими ногтями».

Да, зазубринские портреты не делали черных королей белыми. И другие кремлевские вожди написаны без всякого пиетета. «Бухарин, как маленький рыжий попик, с петушиным легким хохолком… Рудзутак дурашливо ерошит волосы Ворошилову… Менжинский почти не изменился, только угрей стало больше на лице… У Томского неправильная голова. Две головы на короткой шее… Литвинов… круглолиц, лыс, толст… Один из лучших хозяйственников Ленинграда Михайлов говорит „зерькало“. Эта обмолвка выдает социальные корни наших ответработников… Молотов — человек с необычайно сильным лицом. У Молотова коротка верхняя губа. Он заикается».

Читая эти зарисовки, вспоминаешь позднего Гойю. Сон разума порождает чудовищ.

На той памятной встрече вождей с писателями 26 октября 32-го на квартире Горького, когда захмелевший Никифоров предложил не пить за драгоценное здоровье товарища Сталина, Зазубрин тоже отличился. Он осмелился выступить против цензуры, да как — опять с переходом на личность Генерального секретаря. Советская цензура, дескать, мешает правдиво изображать его!

— Вот, например, один мой товарищ захотел описать Сталина, — сказал Зазубрин. — Что же заметил в Сталине мой товарищ, произведение которого не пропустила цензура? Он заметил прежде всего простоту речи и поведения, рябину на лице. Когда академик Иван Павлов сидел с Муссолини на конгрессе в Риме, он заметил о его подбородке: «Вот условный рефлекс на величие». А тут ничего величественного и никакого рефлекса на величие…

Зазубрин продолжал сравнивать Сталина с Муссолини и критиковать тех, кто рисует Сталина и членов Политбюро — как членов царской фамилии, «с поднятыми плечами». Сталина все это явно задело, он насупился.

— Вот и позови нашего брата. Бред… — шепнул Петр Павленко Корнелию Зелинскому, который и сохранил все это в памяти.

Как они все расхрабрились в тот вечер, как веселились — вместе песни пели!