Судьбу Зазубрина принесли Сталину в списке от 31 августа 37-го, за № 3. Среди подписавших путевку на тот свет были кроме генсека и другие герои зарисовок писателя — и заика Молотов, и взъерошенный Ворошилов.

Загадка, каких в нашей истории — тьма: Зазубрин, как раньше и Михаил Герасимов, почему-то фигурирует в списке по второй, лагерной категории, хотя был расстрелян. Значит, кто-то подправил его участь или распорядился устно. Впрочем, известно: Сталин иногда менял категорию.

В последнем слове на пятнадцатиминутном суде Зазубрин просил учесть, что он вреда не принес.

Известность к нему пришла с книгой «Два мира», вошедшей в историю как первый советский роман. И все же этот писатель во многом остался непрочитанным, неоткрытым. Через два года после романа из-под его пера вышла повесть «Щепка», которую ожидала совсем другая судьба — она увидела свет лишь через шестьдесят с лишним лет, в пору перестройки. Но и в это время громких разоблачений шокировала своим беспощадным ужасом — здесь изображены будни ЧК, когда «кровью кровь смывали», помрачение рассудка палачей, ставших в конце концов жертвами друг друга. Зазубрин-художник взял верх над Зазубриным-политработником, задел главный нерв русской революции.

Герой повести мечтает о машине, мясорубке, которая могла бы анонимно, без человека вершить кровавую работу ассенизаторов революции: рассудок твердит ее нехитрую азбуку, а душа заболевает. Подвал сибирской ЧК, где ставят к стенке, шлепают, пускают в расход — по пять человек из наганов в затылок. Не человек, а классовый враг передо мной! — вдалбливает себе в голову чекист. Но дается это только избавлением от собственной человечности, нарастанием душевной болезни. И вот результат: революция не столько повивальная бабка истории, сколько крах человека.

Художник слова Зазубрин приходит к такому же открытию, что и академик Павлов, только своим путем: большевизм — это политическое безумие.

В наши дни «Щепка» всплыла, обнаружилась среди рукописей Библиотеки имени Ленина — там же, где до сих пор томится еще не напечатанный «Статиръ». Она была опубликована вместе с написанным в том же далеком 23-м и тоже впервые увидевшим свет предисловием Валериана Правдухина «Повесть о революции и личности».

Друг и будущий подельник Зазубрина рассуждает о том, что ради коммунизма придется, видимо, пожертвовать «никчемной кантовской идеей о самодовлеющей ценности каждого человека». Да, но как согласиться с этим, если «каждый человек» — ты сам? Какой итог подвели они в 37-м, в тюремной камере, перед расстрелом, став на место своих героев?

Об этом архивы молчат.

Справка на арест Валериана Павловича Правдухина была заготовлена уже 2 августа, в тот день, когда Зазубрин подписал нужную легенду о нем.

Адресок известен — писательский дом № 2 в проезде Художественного театра. Там, в квартире 31, и живет-поживает неразлучная супружеская чета — Правдухин и Сейфуллина. Дали Валериану Павловичу погулять еще полмесяца, пока оформили, перепечатали и подписали все бумаги — и 16 августа — извольте познакомиться. Не ждали? Пожалуйте к нам, к нашим лубянским законникам, вернее, зверям в законе — Павловскому и Иосилевичу.

Надо думать, следователи употребили весь арсенал средств, чтобы сломить арестанта. И вдруг наткнулись на что-то непонятное. Из какого материала, какой породы был этот человек?

Сентябрь, уже расстрелян Зазубрин. Октябрь, ноябрь. Никаких показаний и признаний Правдухина в деле нет — сплошная дыра, только упоминания о каких-то его заявлениях, видимо, уничтоженных следствием. 25 ноября упорного «сибиряка» сводят в очной ставке с его подельником Наседкиным, который дал на него показания, — бесполезно, Правдухин их отрицает.

И в новом, 38-м, допросы продолжаются с тем же результатом. Расстрелян в марте Наседкин. Правдухин не признает обвинения. Наверно, следователи ходили на него смотреть — откуда такой взялся? Вся сталинская карательная машина буксует на одном человеке!

И вот уже май, число в протоколе почему-то не указано: «На протяжении девяти месяцев, несмотря на уличение вас очными ставками, вы запирались. В поданном вами заявлении вы показываете, что намерены прекратить запирательство и дать показания о деятельности эсеровской организации, участником которой вы состояли».

И дальше — ответ, выхолощенные, казенные слова, без единой живой детали и факта: что он, Правдухин, до 18-го — активный эсер, был антисоветски настроен, связан с «Перевалом» и вот, наконец, вот — вовлек в контрреволюционную деятельность Наседкина, Зазубрина, Пермитина и свою жену Сейфуллину…

Вот только когда — через девять месяцев допросов, очных ставок и пыток — он «признался», подписал весь следственный бред — чтобы уж скорее все кончилось!

Сталинский расстрельный список от 20 августа на 313 человек.

№ 215 — Правдухин Валериан Павлович…

Только два росчерка — Сталин и Молотов, остальные, наверно, отдыхают на Черноморском побережье, собираются с силами.

Казнен Правдухин через год после ареста, 28 августа, редкий для того времени коротких дистанций и дыханий марафон.

И все-таки мы не можем сказать уверенно, чем кончился поединок Правдухина с Лубянкой. И никогда не узнаем всю правду. Конечно, когда подпись узника под признанием вымогалась пытками, у невменяемого человека, ее нельзя считать подлинной. Но очень может быть, как не раз случалось, что она, эта подпись, просто-напросто подделка.

писал Артем Веселый в стихотворении «Тюрьма» с посвящением «Пленникам фашизма».

Горела огнями в самом центре Москвы бессонная Лубянка. Кипела работа в кабинетах следователей. Уводили одних арестантов, вводили других, вызывали третьих. Да разве только писателей? Они были лишь крохотной частью предназначенного для уничтожения человеческого материала.

Среди пильняковцев Артема Веселого прокрутили в карательной машине первым, видимо, как самого опасного террориста. В сталинском расстрельном списке от 28 марта на 168 человек он проходит под номером 67 — «Кочкуров Николай Иванович (Веселый А.)». Путевку на тот свет подписал почти весь ареопаг палачей-распорядителей: Сталин, Молотов, Каганович, Жданов, Ворошилов.

Суд — 8 апреля, 13.15–13.30. В приговоре сказано — «бывший писатель», как будто писатель бывает бывшим. В тот же день приговор привели в исполнение.

А через десять дней, в очередном расстрельном списке, который лег на стол Сталину, значились:

…32. Большаков Константин Аристархович…

95. Завалишин Александр Иванович…

118. Касаткин Иван Михайлович…

124. Кин-Суровикин Виктор Павлович…

131. Козловский-Батрак Иван Андреевич…

224. Пильняк (Вогау) Борис Андреевич…

252. Селивановский Алексей Павлович…

Между Завалишиным и Касаткиным, под номером 106, помещен Ингулов Сергей Борисович — начальник Главлита, главный цензор страны.

Подписали список: Сталин, Ворошилов, Каганович, Жданов.

Еще через два дня, в четверг 21 апреля, все писатели из этого списка предстали перед судом Военной коллегии. Всем им отпустили на формальности по 15 минут. Повели они себя по-разному. Половина из них вину свою признала и показания подтвердила, другая половина — нет. Кто-то напоминал о своих революционных заслугах, кто-то взывал к гуманности.

Конвейер смерти не имел обратного хода.

Прошло пять дней после расстрельной ночи 21 апреля, и чекисты, словно спохватившись, арестовали еще двух пильняковцев — прозаиков Глеба Алексеева и Сергея Буданцева.