— Как вы сами говорили, невозможно жить совершенно без пороков, — Деймон засмеялся, стараясь придать разговору более легкомысленный характер. — И я очень редко пью коньяк.

Мистер Грей тоже засмеялся — старые друзья, которые в раздевалке делятся своими мужскими шалостями.

— Ну, — сказал он, — по крайней мере, старайтесь избавляться от них. — Его лицо снова посерьезнело.

Он открыл портфель и вытащил оттуда большой туго набитый конверт.

— Роджер, — мягко сказал он. — Я вынужден попросить вас о большой услуге. Здесь, в этом конверте, годы работы, на которую всю жизнь я возлагал надежды. Это рукопись, — Он неловко засмеялся. — Это книга, которую я только что завершил. Единственная книга, которую я написал, и вряд ли когда-либо напишу еще. Когда я был молодым, мне хотелось стать писателем. Я пытался, но безуспешно. Слишком много читал, чтобы не понимать истинную цену тому, что пишу. Поэтому, думаю, поступил наилучшим образом. Я стал сосудом, мерилом, даже каналом, если хотите, для работ хороших писателей. Вы можете считать, что порой я преуспевал в этом деле, но я говорю не об этом. С возрастом, пропустив, так сказать, через себя океаны слов, годами наблюдая, критикуя и издавая книги, я пришел к выводу, что, может быть, обрел достаточно мудрости и могу создать нечто, что позволит оправдать остаток моей жизни. Теперь вы отправляетесь в путешествие, и вас ждут дождливые дни, когда вы не сможете выйти из гостиницы, возможно, долгие часы в поездах и вечера, когда вы устанете от звуков чужой речи. Когда вы вернетесь обратно, я надеюсь, что одолеете эту рукопись. До сих пор никто, кроме меня, даже машинистка, не видел ее. — Он с трудом перевел дыхание и положил руку на горло, словно стараясь справиться со спрятанной в нем болью. — Если вы скажете мне, что получилось, я пущу ее в свет. Если скажете, что ничего не получилось, я сожгу ее.

Деймон взял конверт. На нем аккуратным почерком мистера Грея было написано: «Одинокое путешествие», Гаррисон Грей».

— Я не могу дождаться, когда открою ее, — сказал он.

— Прошу вас, — сказал мистер Грей, — будьте самое малое за три тысячи миль отсюда, когда вы откроете первую страницу.

Путешествие оправдало все их надежды и даже больше того. Они гуляли вне всякого расписания, как им подсказывало настроение, раскованные и свободные, находя новые радости от общения друг с другом двадцать четыре часа в сутки: рука об руку, как молодые любовники, они бродили по берегам Сены и вдоль Тибра, по залам галереи Уффици и по горным тропам Швейцарских Альп, стояли на мостиках через каналы у Большой Лагуны, молчали под сводами Шартрского собора и взбирались на самый верх Сент-Мишеля. Вместе они читали в Париже Генри Джеймса, «Камни Венеции» Гаскина и Стендаля в Риме, вкушали буйабес под весенним солнцем в ресторанчике на бульваре, выходящем на гавань Антиба. И если бы не рукопись мистера Грея, Деймон не пожелал бы себе лучшего отпуска. Когда Шейла спросила у него, что представляет собой рукопись, Деймон сказал, что она великолепна. Он врал. Книга тяжелым грузом лежала у него на руках. Молодым человеком Гаррисон несколько месяцев путешествовал на пароходе по островам Южных морей, и книга представляла собой как бы путеводитель в форме романа, посвященный этому путешествию. Рукопись напоминала плохую пародию на «Молодость» Конрада.

Мистер Грей, человек столь деликатный и утонченный, столь чуткий к каждому обороту фразы, столь чувствительный к неправильным оборотам, столь нетерпимый к фальши и пустословию, столь преданный славе великой литературы, написал книгу столь банальную, избитую и топорную, что Деймон едва не плакал от смущения, продираясь сквозь страницы, на которых не было и двух фраз, следующих друг за другом с той музыкальностью, с тем вкусом, которые свойственны англоязычной литературе. И по мере того, как месяц близился к концу, Деймон приходил в ужас при мысли, что придется возвращаться домой и являться в контору, где он предстанет перед глазами своего старого и любимого друга.

Но мистер Грей с тактичностью, свойственной настоящим джентльменам, избавил Деймона от этой участи. Когда в первый же день Деймон пришел в контору, неся с собой рукопись, его в дверях встретила плачущая мисс Уолтон, заметно похудевшая, но все с теми же кокетливыми завитушками мышиных волос, и сказала, что не знала, как связаться с ним в Европе и сообщить ему, что мистер Грей умер неделю назад.

Этой же ночью, хотя было тепло и Нью-Йорк был погружен в лето, Деймон зажег в гостиной камин и скормил ему «Одинокое путешествие» — страницу за страницей. Это было единственное, что он мог сделать в память о своем друге.

Вспоминая все это, Деймон посмотрел на стакан, стоящий перед ним, вздохнул, допил коньяк, расплатился с барменом и вышел на улицу.

Теперь он не мог идти две мили до дома. Представляя себе ждущую его долгую ночь с женой, с объяснениями, признаниями, страхами и тревогами, он не хотел встречаться с кем-либо на привычно мертвых улицах города.

Остановив такси, он молча доехал домой.

Когда на следующее утро, провожая Шейлу на работу, он поцеловал ее, у нее было усталое и грустное лицо. Позади была изматывающая ночь, которая началась с ее вопроса, едва он переступил порог:

— Что это ты затеял с пистолетом?

— Откуда ты знаешь? — спросил он, чувствуя свою вину за то, что пусть всего лишь на день, но оставил ее в неведении о том, что произошло.

— Я завтракала с Оливером, — сказала она. — Он беспокоится о тебе так же, как и я.

— Отлично, — сказал он, — Садись. Мне надо поговорить с тобой. Просто немного поговорить.

Затем в тех словах, которыми он пользовался во время ленча с Элейн, он рассказал ей о ночном звонке. Сказал, хотя и не все, и о предложении Элейн составить список людей, которые могли бы причинить ему неприятности. Частично из опасений обидеть ее и не желая, чтобы она подумала, что он не доверяет ей, Деймон отбросил предложение Элейн о таком же личном списке Шейлы. Так же он отбросил, хотя и по другим причинам, и имя женщины, с которой у него давным-давно была связь и которая недавно звонила ему из Чикаго, — ее семья и она сама могли поддаться искушению отомстить.

— Мне очень неприятно задавать тебе этот вопрос, — сказал он после долгих часов размышлений и обсуждений, когда они ходили вокруг да около, так и не придя ни к какому решению, — но возможно ли, что кто-то имеет на тебя зуб и хочет добраться до тебя через меня?

— Это Элейн предположила? — с подозрением спросила Шейла.

— Что-то в этом роде.

— Она может, — едко сказала Шейла. — Снова просила денег?

— Нет. Теперь у нее богатый приятель.

— Спасибо Господу и за этот пустячок, — иронически заметила Шейла. — Дай-ка прикинуть, могу ли я сосчитать своих врагов. Да, есть такой пятилетний мужчина в одной из моих групп, который сказал, что ненавидит меня, потому что я на десять минут поставила его в угол — он подрался с девочкой. — Она улыбнулась, — Знаешь, у меня голова идет кругом, и уже очень поздно. Давай ляжем спать, и, может, с утра на свежую голову все станет яснее.

Настало утро обыкновенного рабочего дня, и когда Шейла прощалась с ним, он увидел, что она измучена и расстроена, и сказал, что она плохо выспалась, потому что у нее морщины под глазами. Он и сам спал урывками, и ему еще раз приснился сон об отце, который стоит, опираясь о мраморную балюстраду, держит в руках игрушечную лошадку и, улыбаясь, призывно машет ему рукой.

Они снова поцеловались у дверей, и она сказала:

— Будь осторожен.

И он ответил «Конечно» и, спустившись по лестнице, вышел на холодный весенний ветер. В другое время он подумал бы, что это самая бодрящая погода для долгой прогулки, но на этот раз он плотнее запахнул плащ, поднял воротник и прибавил шагу, чтобы скорее согреться. Лида людей, с которыми он сталкивался, были напряжены и враждебны, и если en masse[5] они что-то и выражали, то лишь общую и всеохватывающую ненависть ко всему окружающему, исходящую из внутренней уверенности, что все люди, по крайней мере жители Нью-Йорка, являются их врагами.