— Да? — Роджер не сомневался, что о чем бы они ни говорили с Оливером за ленчем, разговор шел о нем.

— Он случайно увидел твой блокнот, Роджер. Ты оставил его на столе.

— Вот как? — Он даже не ощутил раздражения. Они с Оливером постоянно ходили от одного стола к другому.

— Он увидел начало твоих двух списков — личные краги и профессиональные, прочитал только одно имя — Макендорфа. Я догадываюсь, почему ты начал этот список, но…

— Я все объясню тебе, когда мы увидимся, дорогая, — мягко прервал ее Роджер.

— Я хотела сказать тебе, что мы с Оливером начали составлять свой список. Мне ужасно не хочется делать этого по телефону, но кто знает, может быть, будет иметь значение один день…

— Мне кажется, что я и сам справлюсь, — Деймон пожалел, что не прервал разговор раньше. — Не думаю, что вы с Оливером могли бы…

— Ты подумал о Джан-Луке? — спросила Шейла, — Здесь его мать, и я спрашивала о нем. Он совершенно пропал из виду. Как будто умер. Но в то же время…

— Я позабочусь о Джан-Луке, если он появится, — сказал Деймон, давая понять, что хотел бы кончить разговор.

— И еще одно, — настаивала Шейла. — Оливер рассказал мне о мистере Гиллеспи, который сошел с ума…

— С тех пор он не показывался, — нетерпеливо сказал Роджер. — Можно подумать, что кроме тебя и Оливера некому вспомнить о тех, кого я как-то задел. Может быть, все это неважно, может, я столкнулся с «голубым», с кем-то, кто… — Он слегка запнулся. — Ну, это трудно выразить в словах — с кем-то неизвестным, со злым духом, которого мы должны обнаружить не позже, чем завтра, или вообще никогда. Дорогая, тебе есть о чем беспокоиться. Забудь обо всем этом хотя бы на время. Прошу тебя.

— Хорошо, — сказала она. — Но обещай мне еще раз, что ты не будешь один сегодня вечером.

— Обещаю. И еще…

— Что еще? — испугалась Шейла, словно ожидая нового потрясения.

— Я люблю тебя.

— Ох, Роджер, — потрясенно сказала Шейла. — Я поклялась, что не буду плакать. Спокойной ночи, мой дорогой. И будь осторожен.

Деймон положил трубку, закрыл глаза и стал думать о худой старой леди, которая сейчас недвижимо и безгласно лежит на больничной койке. Им выдался тяжелый месяц — беда за бедой. Вспоминалось французское выражение, что неприятности всегда ходят втроем. И он, и Шейла уже обрели по одной. Надо готовиться к третьей. Хотя почему две без третьей? А может, три без четвертой? Или еще хуже — десять из двадцати?

Открыв глаза, он постарался отогнать от себя навязчивые мысли и подумал с благодарностью о Шейле, которая не позволила ему приезжать, чтобы делить вязкую скуку соболезнований, сталкиваясь с ее скандальной сестрой и ее нудным мужем и видя рыдающую тетю, сына которой когда-то спустил с лестницы.

Он вспомнил, как сразу же после войны в больнице Нью-Хевена умер его отец. Его высохшая рука стремилась прикоснуться к Роджеру, последней косточке рассыпавшейся семьи. Ну что ж, раз Шейле пришлось наносить семейный визит, подумал он, самое время и ему нанести такой же.

Деймон набрал помер Оливера Габриелсена.

— Господи, — встревоженно сказал Оливер, — какого черта вы исчезли?

— Просто побродил. Мне надо было выполнить несколько поручений.

— Вы знаете о матери Шейлы…

— Да. Я только что говорил с Шейлой. Состояние ее матери неизменно.

— Не хотите ли приехать к нам? — спросил Оливер. — Или разрешите мне приехать к вам?

— Ни то, ни другое.

— Роджер, — умоляюще сказал Оливер, — вы не должны сегодня оставаться один!

— И не собираюсь оставаться. Я на несколько дней уезжаю из города.

— Куда же вы отправляетесь?

— Это не столь важно. Не оставляйте дел в офисе. Я свяжусь с вами.

Он повесил трубку. Оливеру придется подождать свой синий фланелевый блейзер.

Поднялся он рано и прямо из мотеля пошел на кладбище. Оно было ухоженным, но из-за своего расположения между железной дорогой и одной из двух главных улиц не служило украшением города, хотя его обитатели не жаловались. С тех пор, как Деймон в последний раз был здесь на похоронах отца, их стало заметно больше.

На участке семьи Деймонов стояло три надгробья, четвертое место принадлежало ему. Отец его был задумчивым и добрым человеком. Деймон стоял, глядя на три могилы, поросшие первой апрельской травой, в них лежали мать, отец и брат Дэви. На похороны матери Деймон не успел: был в море. А когда умер брат, родители решили, что он слишком мал еще, чтобы присутствовать на похоронах.

На кладбище не было других Деймонов, потому что его отец переехал в Форд-Джанкшн из Огайо совсем молодым человеком.

Если бы Деймона спросили, почему после стольких лет он пришел на семейные могилы, вряд ли он нашел бы слова для ответа. Сны последнего времени и появлявшийся в них отец беспокоили его. Когда тебе за шестьдесят, естественно думать о смерти и о месте последнего успокоения, но решение, пришедшее к нему после разговора с Шейлой, взять напрокат машину и отправиться на кладбище, было скорее инстинктивным, автоматическим. Теперь он был здесь, отдавая долг людям, которых когда-то любил, и чувствовал, как уходит напряжение и опускается на него тихое, без примеси печали чувство покоя, которому не может помешать ни громыхание поездов, идущих на юг к Нью-Хевену, ни разговоры двух мужчин, которые рыли неподалеку свежую могилу, откуда доносился свежий весенний запах сырой земли, отвергающий смерть, или, по крайней мере, делающий приемлемее мысль о смерти.

Три прекрасных человека одной с ним крови — его мягкий, благородный, всю жизнь трудившийся отец, его мать, которая неустанно вела дом, его брат, который был слишком юн, чтобы согрешить в чем-то. Семья, семья…

Да, это была хорошая идея — отправиться из Нью-Йорка в места, где прошло его детство, чтобы объединиться со своей единственной семьей и самому убедиться, что скромные могилы — последнее пристанище их чистых душ — содержатся в порядке.

На другой день после «Реквиема» Моцарта он заглянул в текст Мессы. Память у него была хорошая, и школьной латыни оказалось достаточно, чтобы он мог вспомнить первую строфу. Ее он и шептал про себя, стоя у надгробий: «Покойся в мире…»

Пропустил повтор первых трех строк Мессы и прошептал грустные последние слова: «Кирие элейсон, Христе элейсон».

«Почитай отца своего и мать свою, как Господь Бог повелел тебе, и да пусть продлятся твои дни и да почиет мир на тебе…»

С чувством стыда из-за того, что за могилами столько лет ухаживали чужие люди, он вышел с кладбища, нашел неподалеку цветочный магазин, купил несколько охапок белых лилий и, вернувшись обратно, украсил могилы хрупкими белыми цветами. Покоитесь в мире, мои дорогие, и молитесь за меня…

«И да почиет мир на тебе…»

Невозможно удержаться, чтобы не подумать о себе, даже в самые благоговейные минуты.

С последней мыслью, засевшей у него в голове, он покинул кладбище и в машине проехал через весь город. Очутившись в прошлом, решил посетить все места, где проходили его веселые детство и юность: старик, тоскующий по весне своей памяти, вспоминающий те времена, когда был свободен от забот и уверен в себе, времена синяков и царапин детства. Решил зайти в дом, где родился и жил до восемнадцати лет, после чего отправился в колледж и уже не вернулся. Он пройдет мимо своей школы, вспоминая и уроки латыни, и весенний бал, на котором он впервые потанцевал с девушкой, и футбольное поле, где прохладным октябрьским днем они праздновали победу… Может быть, подумал он, я загляну и телефонный справочник и поищу, остался ли тут кто-нибудь из старых приятелей. Тогда казалось, что они — друзья на всю жизнь… Увы!

Ну, а теперь о живых или, точнее, о еще живых. Он повернул к мотелю и, отложив завтрак, позвонил в Берлингтон.

На сей раз голос у Шейлы был мрачен.

— С ней все так же. Врач говорит, что это хороший признак. Доктора… — Она вздохнула. — Мы хватаемся за каждое их слово, стараемся убедить себя, что дела идут все лучше, верим в них. Они делают все, что могут, но от судьбы не уйдешь. Как ты?