Гораздо успешнее действовали батальоны полков лейб-гвардии Измайловского и Литовского в сражении при Бородине, отражая атаки французской тяжелой кавалерии. Этим бойцам выучки было не занимать, и французы очень скоро в этом убедились. Командир батальона В.И. Тимофеев, например, приказал своим солдатам не стрелять, а лишь «махать штыками» (лошади боялись сверкающего металла) и «колоть в морду тех лошадей, которых кирасиры принудили бы приблизиться к фронту». Расчет офицера полностью оправдался: французы замешкались перед каре, а потом стали строить колонну для атаки. Гвардейцы не стали ждать противника. «Я, — вспоминал потом Тимофеев, — скомандовав «ура», бросился с батальоном в штыки. Передние кирасиры… были жертвою наших штыков, опрокинулись на свою колонну, смешали еще более оную и обратились все в бегство. Тогда я приказал открыть по ним батальный огонь, и тем было довершено поражение» [88, с. 179, 180]. В Бородинском сражении это был не единственный пример, когда каре не ограничивались пассивной обороной: в завершающей стадии боя Перновский пехотный полк в батальонных каре атаковал французскую кавалерию и обратил ее в бегство, причем идущие в первой шеренге солдаты метали вдогонку всадникам ружья со штыками [133].

Вообще, с кавалерией, потерявшей строй и скорость движения, пехота конкурировала на равных, даже не выстраиваясь в каре. При Бородине полки 24-й дивизии, сначала атакованные французской кавалерией, а затем окруженные у Курганной высоты саксонскими и польскими кирасирами, вынуждены были пробиваться к основным силам. В наградных документах майора Томского полка Бориса Мейбоума значилось: «При двукратном нападении неприятельской кавалерии, командуемый им первый батальон отражал ее и при многократном покушении неприятеля отрезать его от прочих наших войск, пробивался штыками сквозь него и присоединился к полку». Капитан этого же полка Иван Левашов «во все время действия 3-го батальона, ободряя нижних чинов, был неустрашим, вел и держал свой дивизион в возможном порядке и при нападении неприятельских кирасир со штыком в руках сам оных поражал» [39, с. 259].

Хорошо обученная пехота в ряде случаев могла также не сворачиваться в каре, если численность нападавшей кавалерии была невелика. Офицер 11-й артиллерийской бригады И.Т Радожицкий описал эпизод сражения при Островно 13 июля: «Эскадрон храбрых Французских гусаров завернул правое плечо вперед и с саблями бросился на стрелков наших; вдруг пехота из линии пустила батальный огонь, я ударил картечью, и весь этот эскадрон рассыпался: многие попадали с лошадей, другие бросились назад…» [133, с. 81].

Егеря и стрелки в цепи при внезапном нападении кавалерии стремились сбиться в «кучки». Не успевая сделать этот маневр, бойцы нередко ложились на землю и пропускали всадников над собой. По неоднократным утверждениям французской стороны, на землю при атаке ложились и сомкнутые строи русской пехоты. Нам не удалось найти ни одного наставления или приказа, оговаривающего подобный тактический прием пехоты, так что все подобные описания остаются на совести мемуаристов.

Наиболее успешные результаты достигались при взаимодействии пехоты и кавалерии. В самом простом случае кавалерия могла быть использована в качестве транспортного средства. Примером подобного «утилитарного» применения кавалерии можно считать перемещение егерей 5-го и 20-го егерских полков на казачьих лошадях в составе казачьих отрядов, форсирование Березины егерями с помощью гусаров, а также и перевозку тяжестей 1-го егерского полка башкирами.

Стрелковая цепь пехоты нередко поддерживалась стрелками-фланкерами кавалерии и конными взводами и эскадронами, которые, с одной стороны, обеспечивали более эффективное давление на неприятельскую цепь, а с другой — защищали свою цепь от нападения вражеских кавалеристов. При службе на аванпостах неоценимую помощь легкой пехоте оказывали конные патрули.

Артиллерия являлась наиболее опасным противником пехоты. По статистике, наибольшие потери в сражениях начала XIX века наносил именно орудийный огонь. И колонна, и развернутый фронт равным образом подвергались опасности; лишь стрелковые цепи не так часто становились объектом обстрела.

Орудия вели продольную стрельбу, практически все время оставаясь в поле зрения, поэтому и моральное воздействие артиллерии также было очень существенно. Один из русских артиллеристов писал: «Ядра и гранаты наводят ужас своим свистом, ужасными ранами… расстраивают полки, гонятся за ними и в лощинах, и за косогорами, достигают их рикошетами» [139, с. 39].

Сомкнутый строй пехоты попадал в зону действенного артиллерийского огня, находясь не далее километра от батареи. Люди в первых шеренгах пехотных батальонов напряженно наблюдали за деловитой суетой артиллеристов на хорошо заметной неприятельской батарее. Наконец расчеты у пушек замирали, блестящие или уже закопченные стволы приземистых чудовищ жадно выцеливали близкие жертвы. Время замедляло свой бег. От поднесенных пальников загорались запальные трубки, струи огня и дыма били вверх, но тут же вся батарея скрывалась за мощными вспышками выстрелов. Залп… При скорости ядра или гранаты от 300 до 400 метров в секунду проходило до трех секунд от момента выстрела до падения снаряда. Ожидание приближающейся смерти было ужасно.

Но более всего выдержки требовалось тем, кто находился на линии выстрела. Самые внимательные из них успевали заметить, как из клуба белого дыма вдруг выскакивал черный мячик ядра, постепенно увеличиваясь в размерах. Несколько мгновений зажатые в тесном фронте солдаты могли лишь надеяться на то, что смертоносный снаряд упадет ближе или дальше… Не всегда надежда сбывалась… Из воспоминаний Антоновского: «…Подле меня ряд гренадеров одним ударом положило на месте. Я стоял сзади фронта и со мною поручик Муханов. Промеж нас вырвало этот ряд и, как я в эту минуту смотрел, поворотясь влево, то мне правое плечо и фуражку забрызгало мозгами убитых гренадеров, а Муханову пришлось прямо в лицо и мелкими косточками в некоторых местах наделало легкие знаки. Пораженные таким образом в головы три солдата и обезображенные самым жестоким образом, как стояли рядом, в таком точно порядке опрокинулись назад и легли друг на друга с оружием в руках; вероятно, решились и за гробом мстить нарушителю покоя. При этом зрелище невольная дрожь пробежала по спине, и я вздохнул и подумал: «вот военная смерть»… [78, с. 118] При всем ужасе ситуации, такой огонь не считался достаточно эффективным — орудие стреляло по развернутому строю под прямым углом, а наиболее правильными признавались «косвенные» выстрелы, когда ядро или граната пересекали строй наискось. В колонне подобный снаряд мог наделать гораздо больше неприятностей, последовательно проламывая несколько линий солдат. Ядро или граната, под углом ударившееся о достаточно твердую преграду, рикошетом продолжали свое движение по изменившейся траектории. Граната в конечном итоге разрывалась на 10-15 осколков, радиус разброса которых зависел от многих условий. Но даже простое крутящееся на земле ядро не теряло убойной силы до полной остановки: любое прикосновение к нему в этот момент приводило к серьезному ранению.

И все-таки не ядра и не гранаты были самыми страшными артиллерийскими снарядами… С расстояния в 300-400 метров, а иногда и раньше батареи начинали вести огонь картечью — относительно небольшими коваными круглыми пулями … Несколько десятков таких пуль помещались в цилиндрический поддон, который при выстреле раскрывался, выпуская целый рой безжалостного металла. Картечные пули разлетались конусом, рикошетировали от препятствий. На расстоянии в 100 метров из 100 пуль не менее 40 попадали в цель, но с увеличением дистанции эффективность стрельбы резко падала. Через секунду после выстрела железный дождь осыпал пехотный строй. Пули взметали пыль или грязь, сбивали ветки, расщепляли стволы деревьев и приклады ружей, впивались в человеческие тела.