Со всем необходимым обозом, с домашней скотиной и скарбом, со стариками и бабами, с пожитками и детишками казаки перебирались на новые земли. Никогда еще они не забирались так высоко. Хаживали по Сибири, приумножая державе земли, а казне прибыль, добрались до восточных границ, оседая там в рубежных дозорах, где в великих сечах окропили землю кровушкой и не отдали уже никому. Теперь вот довелось подниматься в Предуралье, где лошадей-то не видели коренные жители. Дон и Кубань давно поглотили моря, не удержались на суше забайкальские, уссурийские, терские и единой ватагой двинулись на север, к устью Печоры. Там, после затяжных и безрезультатных стычек с кавказцами, решено создать казацкую республику и жить, как повелось исстари, своим умом и казацким кругом.

Властей как таковых не было. Держава источилась до островов, а руководить островами из центра даже чукчи не умели. В Ориане правил удельным князьком Цыглеев, удел ему не подчинялся, гуляли все, пили, кололись и, прости Господи, где мочились, там и спать ложились с напрочь непотребными девками, что для казака хуже змеюки в шароварах.

Верхом, где на плотах, где телегами, шла и шла казацкая вольница в неутомимом стремлении к оседлой жизни. Казаки выбор сделали, теперь им на пути не становись. Они покорно принимали наказ по охране державных границ, заботились вместо милиции, заменяли вертухаев на строительстве дорог и городов, ложились костьми, изживая архан-геловцев, и вдруг стали не нужными никому: пора создавать свою собственную, независимую казацкую державу.

Они бы ни за что не покинули Кавказ и предгорья, отваевав себе там земли ровно столько, сколько необходимо для жилья, но старики упорно говорили, что затрясет очень скоро Кавказ и лучше не испытывать природу, а уйти к старым камням, обкатанным ветрами и временем. На том присягнули атаманам и вслед за разведчиками потянулись вверх.

Походом руководили Новокшонов и Бурмистров, проверенные казацким степенством атаманы. Один в авангарде десятиметровой колонны, другой в арьергарде. В голове бились летучие отряды с супостатами, мешающими двигаться вперед, в хвосте отбивались от шаек и бродячих банд из цыглеевского охвостья. Умные, коварные — молодым везде у нас дорога. Почет им оказывали казацкими шашками, невзирая на сопливость и наркотическое упорство. Случались встречи серьезнее, с националами, которым выжить хотелось не меньше, а поживиться у казаков было чем. Как-то в середине похода навалились басурманы, и трое суток бились с ними за два чугунных котла, каждый литров на сто. Одних перебьют, другие наседают с окрестных земель. Тогда Новокшонов рассвирепел, велел расчехлить «свирели» да как дал-дал по ближайшим селениям залп… Котлы, кстати, в суматохе ночных стычек раскололи. Там и бросили.

На условия похода не сетовали, детвора не орала, бабы не жаловались. Зато казаки отыгрывались нещадно на попавших под горячую руку чужаках за хмурую свою терпеливость. В плен не брали. Атаманы не перечили. Отступ.

Гречаный давно недужил, его везли на телеге. Верховным он давно не считался, но казаки — не иваны, родства не помнящие, везли с собой и свадебные фотографии в рамочках, и прадедовы шашки с георгиями, и прапрабабкины ухваты с прялками. Везли и Гречаного, хотя молчаливо приписывали ему все казацкие беды. В походе его навещали Новокшонов с Бурмистровым поочередно. Не слезая с коней, интересовались здоровьем и, хлестнув плетью коня, скакали прочь, будто животина провинилась перед ними за Гречаного и за весь этот вселенский переезд в незнаемые места.

За Волгой налетели татары, еще и горстка башкир напросилась. Под Бурмистровым сразили коня. В отместку повелел он сжечь все поселения на двадцать верст по берегу. И две «свирели» кинул в огонь. Вдоль обоза проходил на свое место зло, выискивая, на ком бы еще отыграться за боевого друга-коня.

— Что там? — окликнул его с телеги Гречаный.

— Что? Это, дорогой ты наш атаман Семен Артемович, последствия твоей примиренческой политики, — жестко выговаривал Бурмистров. — Гаечки и болтики ослабли, а я их веревочками подвязывать не стану. Некогда. Ты лежи, лежи, — закончил он и двинулся было дальше, а Гречаный от слабости не распознал в голосе Ивана динамит и погромче ответил:

— Спасибо!

Бурмистров вернулся, посеревший от дыма изнутри организма:

— Это тебе спасибо за то, что Россию просрал и нам заступиться не дал. А нам теперь твои грехи отмаливать, твои дыры заштопывать долго. Было бы где голову приклонить. В отступ идем — понял ты?

— Зачем же коришь меня за стихию? — как мог, приподнялся на локте Гречаный.

— Нет, Артемыч, это не стихия, это божий гнев. А кто с Богом шуточки затевал? Кто ведические начала исповедовал? Вот на тебя божья кара и пала. А с тебя — на всех нас.

— Не можешь ты гнобить меня, — из последних сил защищался Гречаный. Закашлялся, посинел, и не дал ему договорить Бурмистров:

— Еще как могу, Семен Артемыч. Ты крайний. А попадись мне твои дружки-островитяне, другой бы промеж нас разговор состоялся. А то уведомляют они: поостерегись, брат Ваня, землетрясения грядут. Да я без их науки сучьей доподлинно знаю по дедовским рецептам, где какая погода вертеться будет, где земля потрескается от встряски. Учат они меня, учат! Наставники сраные!..

— Не обижайся на него, батюшка, — пожалела с соседней телеги старуха. — Коня у него забили. Великое это дело, конь родной в походе. Тебе что? Лежи и лежи. А у него подлинное горе.

Не смог пережить прилюдного позора Гречаный, инфаркт приключился с ним немедленно. Засуетились бабы над ним, заохали. Сразу вернулся Бурмистров, подскакал Новокшонов, зычно вызвал войскового медика. Колонна встала, а к телеге Гречаного подогнали санитарную повозку. Переложили туда, запустили аварийный генератор, и медики колдовали над Гречаным часов пять, а колонна стояла. Заночевали там же, не расположившись толком лагерем, но сообщения о здоровье Гречаного ждали обязательно.

Уже небо вызвездило, когда старший медик сообщил: Гречаный оклемался. Бурмистров лично влез в санитарную повозку и удостоверился, что двигаться дальше Гречаный сможет.

— Я ж, Артемыч, говорил; лежи, не напрягайся. Мы на тебя зла не держим, а клятую жизнь свою возненавидели. За что нам такая напасть? Царям служили верой-правдой, евреи стали нас изводить, справились, сохранили заслуги свои и род казацкий. Тебя вывели на верха, подчинялись, как отцу родному, а теперь только этот стан на колесах и остался…

Он бы и слезой глаз промочил, не иссохни его последние слезы под Саранском, где потерял он сразу и жену, и малолетнего сына. После того и озверел к инородцам…

— Превозмогай, в общем. Выздоравливай. Дух в нас жив, быть потому казацкому роду-плсмсни.

На четвертый месяц пути от Волги казацкий стан вышел к Северным увалам, где настоянный на травах воздух манил казака на лирику, а лошадей к игрищам.

Разведчики доложили, что в трех днях пути расположилась крупная община староверов, обстроилась прочно, скот, луговины и пашни имеются. Это уже будущие соседи, с которыми лучше сразу договориться жить мирно.

Через два перехода повстречали заслон. Спешились, ожидая, всем видом давая понять, что воевать не намерены.

Из-за добротно уложенного завала на тропу вышли трое справных мужиков и одетые именно в армейскую походную робу. Казаки позавидовали, но вида не подали. Оружия у охранников не видно, и казаки приободрились. Место угрюмое, теснина, кряжистые низкорослые деревья в расщелинах. Казаков было пять, шестым с ними выехал Новокшонов, не дай Бог, поскандалят казаки, долго потом улаживать спор…

— Мир вам, — первыми поздоровались наблюдатели.

— Да пребудет и с вами Господь наш, — ответил Новокшонов. — Потолковать приехали за нужду, за землю.

— А Господь ваш, надо полагать, Христос? — спросил один, видимо, за старшего.

— Истинно, — подтвердил Новокшонов и перекрестился. — Мы сами христово воинство.