Дама не возмутилась на эти речи, будто не слышала.

Они вошли в просторный вестибюль высотки, и возле лифта ручнист спрыгнул на пол. Дождались оба, пока грудастая домработница открыла по звонку дверь. Ручнист ущипнул домработницу за грудь, и та недоуменно уставилась на хозяйку, не замечая его. Без видимых причин дама разразилась бранью:

— Живешь на чужих харчах, получаешь деньги и вечно недовольна, вечно недовольна!

— О! Чего ж за сиську щипать?

— Какие глупости ты говоришь? Слушать противно! Сходи-ка лучше за свежим хлебом.

— Утром брали!

— Иди сейчас, — властно приказала дама, домохозяйка ойкнула, обиделась, а ручнист не стал слушать их перепалку и, мурлыкая под нос: «Ландыши, ландыши, светлого мая приве-е-т», — устремился по широкому коридору внутрь квартиры.

Он свободно ориентировался здесь, будто жил всегда. В кабинете он сел на кожаный диван с высокой спинкой и промолвил, разглядывая хозяина за широким письменным столом:

— Иди и быстренько выпей лекарство.

Хозяин с массивным костистым черепом встал и крикнул в коридор: Елена! Ты принесла мое лекарство?

— Принесла, Андрюша, сейчас, — появилась она с пузырьком и столовой ложкой в руках.

Прямо у двери он выпил из ее рук столовую ложку микстуры, поморщился и тоном избалованного ребенка сказал:

— Представляешь, как меня обидел Черников? Он сказал, что моя релятивистская теория в корне противоречит марксистско-ленинскому учению. Видите ли, Илья Франк прав, а я нет. Как тебе это нравится?

— Релятивизм, — наставительно произнесла дама, — как таковой меня интересует мало. Ты мне скажи, когда у нас будет не относительный, а настоящий «ЗИМ»?

— Леночка, скоро. — Он виновато опустил глаза. — Я такое придумал, такое… — Он зажмурился, будто съел что-то очень вкусное.

— Чертям тошно покажется! Новейший вход в невидимое, нейтронное облучение реагирует только на человеческое тепло! Представляешь, бомба, в сто тысяч раз сильнее хиросимской! Ты только взгляни, — направился он к своему столу.

— Андре, оставь эти забавы себе, я устала, — остановила она.

— Жаль, — огорчился он. — Это величайшее открытие, я — бог, понимаешь? Это невероятно, буду пробиваться прямо к Хрущеву.

Ручнист усмехнулся, слез с дивана и, подойдя к столу, взял несколько листков бумаги, густо исписанных формулами. В конце приписка: «Я всех заткнул за пояс!» Он снова усмехнулся и положил листки на стол.

— Академик, — позвал он, — иди сюда, ознакомься…

Формулы исчезли. Только приписка в конце сохранилась.

Академик взял листки в руки и долго разглядывал их.

— Что же я этим хотел сказать? — рассеянно пробормотал он. — Ах да!.. Я решил бороться с рутиной…

Он сел к столу, отодвинув книги и рукописи в сторону, взял авторучку и начал писать, проговаривая текст вслух:

— Первому секретарю ЦК компартии большевиков товарищу Хрущеву Никите Сергеевичу. Уважаемый Никита Сергеевич! В то время как весь советский народ свершает трудовые подвиги на строительстве советской родины…

— Правильно, — похвалил за спиной ручнист. — Пиши кляузы, а про бомбу забудь. Ты уже изрядно напакостил с атомной бомбой. Всевышний гневается, себя с ним сравнил! Пиши, не отвлекайся! А за твою неординарность Он решил превратить тебя из черта в ангела. Будешь ты каяться до конца лет своих и станешь великим миролюбцем!

Академик рассеянно кивнул, продолжая подбирать самые емкие слова для выражения обид на непонимание, что не дают работать великому советскому ученому, а он может сделать переворот в науке и сделать Советский Союз недосягаемым благодаря новейшей бомбе.

Ручнист вышел, с удовольствием покатался на лифте между этажами, потом запустил домохозяйку с сумками в лифт и доехал с ней до квартиры, наставительно сказав даме:

— Микстуру академику давать регулярно три раза в день. Не дай Бог соединиться черту с ангелом. Когда черт стукнет башмаком по трибуне, академик превратится в ангела.

Ручнист вышел на разогретый асфальт. С тех пор как он покинул аптеку, зима сменилась жарким летом. Хотелось пить. Он подлетел к павильону «Соки-воды», предвкушая, с каким удовольствием выпьет стаканчик-другой газировки с малиновым сиропом, но откуда ни возьмись появился лиловофиолетовый вихрь, скрутил его в кокон и увлек в голубое небо с оранжевой подпалиной.

— Газировочки бы, — жалобно попросил ручнист.

— Нет там газировочки, — произнес голос. — Не изобрели еще. Зато Зоны теперь не случится. Тебе зачтется. Справишься с новым заданием. Я подумаю, не вернуть ли тебе оболочку…

Прокуратор Пилат не любил выбираться из прохладной Кесарии и наезжал в Иерусалим только тогда, когда требовали этого самые неотложные дела и обязательные празднества. Приезжая в столицу Иудеи, он по обыкновению останавливался во дворце Монобаза, где его привычки знали прекрасно и любые пожелания исполнялись с полуслова. Сюда, к Понтию Пилату, совершенно скрытно доставляли самых очаровательных и малолетних иудеек, до которых он был очень охоч, и никто в городе не подозревал, сколь откровенные оргии велись под покровом темноты во дворце, где ни один светильник не вызывал любопытства и не в чем было обвинить строгого прокуратора.

В этот раз он велел приготовить для себя дворец Асмоне-ев и перенести туда из ристалища судейское кресло.

Поставщики малолетних проституток от обиды могли закусить косточку указательного пальца и оплакать потерю дохода, но коль скоро наместник Рима изменил постоянной привычке, нужно искать причину этому куда более существенную.

Неплохо познавший Иудею, Понтий Пилат с большим умыслом сменил привычный дворец на этот, расположенный на окраине верхнего города, который буквально просматривался насквозь любопытным взглядом, пронизывающим его, как камень пущенной пращи. Дворец Асмонеев возвышался над обширной площадью, а та, в свою очередь, соединялась мостом с Иерусалимским храмом. Сюда проще всего собрать практически все население города и окрестностей и в случае необходимости быстро перекрыть его войсками. Пусть огорчаются сутенеры, но для Понтия Пилата в столь ответственный момент проще забыть любимые излишества, не дать пищи досужим перетолкам.

Дело, из-за которого он оставил свое прохладное жилище на побережье, было нешуточное: возмущенный Синедрион требовал утвердить казнь некоего самозванца Иисуса Назаретянина, объявившего себя царем иудейским. Протекторат и без того лихорадили частые возмущения, недовольства, бунты следовали один за другим, притом генералы иудейской церкви искусно разжигали конфликты: они стравливали религиозные группы друг с другом, чем создавали еще больший хаос. Приход самозванца мог вылиться в подлинное восстание, а римский гарнизон повинуется плохо из-за частых стычек с мирными жителями и готов крушить все вокруг в этой взбудораженной провинции.

На прокуратора сыпались доносы в Рим, будто бы он специально сеял раздоры, и свирепый Тиверий мог в конце концов отозвать его и предать казни. В вину император мог поставить ему только одно — подрыв авторитета. А что может сплотить их против захватчиков лучше, чем появление отпрыска Давидова?

Жестокий для римлян, Тиверий не любил волнений в провинциях. Направляя Пилата в Иудею, он наставлял его: «Разумный пастух стрижет своих овец, но не сдирает кожи». А Пилат уже раздразнил иудеев тем, что использовал священный еврейский клад Корбан на постройку акведука, подающего воду в иссохший от жажды Иерусалим. Появилась вода в достатке — обвинили в нарушении клятвы Цезаря никогда не прикасаться к таинствам еврейской церкви. Еще одно серьезное обвинение — клятвопреступник…

«Подленький народец! — раздраженно думал он, вынужденный ехать в духоту перенаселенного города. — Что ни сделаешь для них, все плохо, еще и потомок Давида на мою голову!»

— Тертоний, — обратился он к своему писарю, — что слышал об этом Назаретянинс?

— Многое: проходимец почище Агриппы, — ответил Тертоний. Агриппа был на слуху и здесь, и в Риме. Промотав свое состояние, сделался нравственником. — А Назаретянин сделался нравственником, чтобы сколотить состояние. Собирает толпы голодранцев и вещает, что он истинный потомок Давида, пришедший освободить иудеев из римского плена.