Я улыбался от уха до уха. Мне, в мои полтора года, и при социализме жилось неплохо.
А что там окажется в капитализме — это еще бабушка надвое сказала…
Мне не поверили.
Вообще, наверное, я не обладал необходимыми качествами для шпионской работы. Это касалось и моей масти: рыжие слишком заметны и всегда на подозрении.
Пришлось возвращаться восвояси.
Мир тесен.
Семьдесят пять лет спустя, Тамара поведала мне о том, как ее тетка Лидия, родная сестра матери, Анны Христофоровны, в конце двадцатых годов отправилась по делам в Константинополь, и там, совершенно случайно, увидела в толпе высокого темноволосого мужчину, который шагал по улице во главе счастливого семейства: блондинка с жемчужными глазами — вероятно, его жена, и мальчонка в рыжих кудрях, наверное — сын, которого папа и мама держали за руки с обеих сторон.
Лидия узнала мужчину, хотя и давненько его не видела: он исчез из Аккермана, уехал в Париж, а из Парижа еще куда-то.
Это был Евсевий Тимофеевич Рекемчук, бывший муж ее сестры Анны, отец Тамары.
В пору харьковского детства я несколько раз бывал вместе с мамой на Холодной горе.
Иногда по пути к вокзалу, когда мы ехали на дачу, в Мерефу.
Иногда же, направляясь в гости к моей первой школьной учительнице Марии Спиридоновне Воскобойниковой, которая жила там, на Холодной горе.
И всякий раз мама старалась привлечь мое внимание к мрачному зданию с зарешеченными окошками, которое нависало, как глыба, над окрестностью.
— Видишь? — говорила она. — Это Допр, тюрьма.
Я вежливо выслушивал ее объяснения и, в нетерпеньи, тащил дальше, к трамвайной остановке. Всё ясно. Тюрьма как тюрьма. Зачем она мне, эта тюрьма?
Мы шли дальше.
Но мама, удерживая мое плечо, то и дело останавливалась, оглядывалась на здание с зарешеченными окошками, и взгляд ее при этом был тосклив и памятлив, будто бы она хотела выкинуть напрочь из сердца это угрюмое здание, но не могла: слишком прочно угнездилось оно там.
Теперь, из нынешних дней, добавлю, что на это нельзя было оглядываться, лучше б обойтись. Но жизнь напоминала ей об этом снова и снова. Куда денешься от воспоминаний?
И она всё оглядывалась, подобно библейской жене Лота, перед тем как та превратилась в соляной столп.
Мираж
Однажды в кафе «Уэкер», над которым располагалась балетная студия, появился человек по фамилии Орлицкий.
Он появился в том самом кафе «Уэкер», где дни напролет, за чашкой остывшего кофе, просиживали безработные артисты, дожидаясь, что вот-вот на доске объявлений вывесят бумажку с предложением работы — в Париже или далеко от Парижа, — что вот-вот на пороге заведения появится хваткий, полный энергии человек, антрепренер, набирающий труппу.
Орлицкий и был таким человеком.
Ему требовались сразу десять девушек, десять балерин. Все мужские партии он исполнял сам.
Он предлагал восхитительное турне по средиземноморскому побережью — на том, на другом, на африканском берегу моря, — где под сенью пальм, под лучами ласкового солнца, в дуновениях прохладных ветров с гор Атласа нежились цветущие города Алжира и Марокко.
Он сулил им отзывчивую публику и хорошие деньги.
Притом Орлицкому требовались не просто балерины, а совсем юные балерины. Он, собственно, и наведался сюда, в кафе «Уэкер», зная, что над ним, этажом выше, располагалась балетная студия госпожи Преображенской — именно там, а не за столиками кафе, он отыщет счастливиц.
Ему требовались даже не десять балерин, а одиннадцать: еще нужна была совсем маленькая балерина, девочка лет эдак десяти, с которой он, Орлицкий, мог бы веселить публику в антрактах, покуда другие танцовщицы переодеваются. Шуточные, гротескные танцевальные номера, детская непосредственность, смех и аплодисменты…
«Весть об антрепренере, набирающем труппу, облетела школу, как ураган, — рассказывает в своих мемуарах Тамара. — Хотя мы и были еще детьми, конкуренция между нами уже существовала.
Когда наступил час просмотра, сердце мое колотилось отчаянно. Была ли вероятность того, что выберут именно меня? Но я подавила волнение, укротила эмоции и — просто танцевала, сознавая всю важность момента.
И во время танца, и позже заметила, что он пристально смотрит на меня…»
Ей и впрямь повезло. И не только ей.
С учетом того, что дебютантке всего лишь десять с половиной лет, Орлицкий объявил, что готов взять с собою в гастрольную поездку и маму девочки: она будет заведовать походным гардеробом и, заодно, присматривать за девушками старшего возраста, чтобы они вели себя благонравно.
Так Анна приобщилась к высокому искусству балета.
Сама божественная Прео поставила гастрольные танцы Тамары: игривую русскую пляску (для этого танца ей сшили красный сарафан с пышными рукавами, белую блузу, скроили платок, концы которого завязывались у подбородка), танец заводной куклы из балета Делиба «Коппелия», где у этой куклы так потешно растопырены руки и ноги…
Ольга Осиповна отказалась от гонорара за свой труд хореографа, заметив при этом: «Вот когда вы вернетесь из поездки с карманами, полными денег…»
Описывая команду Орлицкого, Тамара выделяет фигуру некоего француза, ведавшего арендой театральных залов, гостиниц и средств передвижения: он всегда был в темном костюме с галстуком-бабочкой, в руке щегольская трость с серебряным набалдашником.
«Он явно подражал великому Дягилеву», — замечает она.
Пароход отплывал из Марселя.
Таким образом, отправным пунктом первой в ее жизни гастрольной поездки окажется тот самый порт, откуда уплыл когда-то на пароходе «Иония» к другим берегам ее отец.
Именно это путешествие остро напомнит ей о нем.
Недельное турне в Алжире, бывшем в ту пору французской колонией, прошло блестяще.
Тамара с восхищением описывает театр, ложи которого были обиты красным плюшем с позолотой, массивные бронзовые канделябры, широкий просцениум с отличным полом.
Подстать этой роскоши был и успех юных балерин из Парижа.
Однако путь артиста не сплошь усыпан розами.
В этом ей довелось убедиться, как только поезд увез путешественников из Алжира в другую африканскую страну — в Марокко.
И здесь наши пути разошлись.
Сестра отправилась из Алжира на запад, в Марокко, а я отправился оттуда же, из Алжира, на восток, в соседний Тунис.
Добавлю, что в Алжире у меня были свои заморочки. В тамошнем аэропорту подменили мой чемодан, и я, отперев его уже в гостинице, обнаружил вместо рубашек и галстуков, вместо книг и подарков, с которыми наладился в долгий вояж, — кучу разноцветных бюстгальтеров.
Там же был странный разговор с давним знакомцем, послом СССР в Алжире Сергеем Сергеевичем Грузиновым — под сенью пальм мы с ним беседовали о родных березах, — и этот разговор заронил в мою душу тревогу и смуту…
Но об этом — о березах, о бюстгальтерах, — в другой раз.
Покуда же мой путь лежал в Тунис.
Еще добавлю, что мы опять разошлись с моей сестрой Тамарой не только в координатах места, но и в координатах времени.
Она приехала в Африку в 1931 году, десятилетней девочкой, а меня занесло туда же через сорок лет, в семьдесят втором, аккурат под светлый праздник 50-летия Советского Союза, мне было в эту пору уже сорок с гаком.
Тогда мы никак не могли пересечься друг с другом, потому что наша встреча еще не была запланирована в верхах.
Я поглядывал в окошко автомобиля, который катился по шуршащему, заметенному песком бетону, и по встречной полосе мчались вполне современные машины, «Рено» и «Шевроле».
Но обок шоссе, тоже в обе стороны, шествовали степенные верблюды, увешанные тюками поклажи. И это служило как бы напоминанием о том, что мы в пустыне, в Сахаре.
