Опять шли бородачи, но в черных сюртуках, в черных шляпах, из-под которых свисали кудрявые пейсы, а с ними рядом плелись женщины с бледными лицами, с прядями темных волос, убранных за уши. У некоторых из них были круто выпячены беременные животы, другие же вели с собою рядом глазастых детей.

И еще я обратил внимание на плотно сбитую стайку мальчиков в дешевых футболках и девочек со школьными косицами, в растерзанных блузках, сквозь прорехи которых — кричаще, — маячили кровоподтеки, следы хлестких плетей, синие тычки меж ребер. В отличие от других, покорных и потухших глаз, их глаза сверкали искрой бунта. Они даже пытались петь, но их хлестали наотмашь плетьми, прямо по губам…

Я обернулся: взгляд отца тоже был устремлен на этих юнцов и юниц, — и я успел подумать, что сейчас глаза его были, точь в точь, как на той фотографии, где он был в белой рубашке, с наголо остриженной головой.

Была некоторая странность и в том, как выглядела охрана этого скорбного шествия.

Она двигалась по обе стороны колонны, приноравливая шаг к ее изнуренному неспешному току. Притом с одной стороны, держа наперевес винтовки с примкнутыми к стволам трехгранными штыками, шли конвоиры в фуражках с васильковым верхом и бордовыми околышами, — а с другой стороны (вполне возможно, что они даже не видели друг друга) шли солдаты в серо-зеленых мундирах, в стальных тяжелых касках с ремешками на подбородках, со «шмайсерами» поперек груди.

Еще я обратил внимание на собак: их зубы были оскалены, с морд текла пена, глаза горели несытым огнем… да, это были овчарки, и я, по привычке, старался различить среди них Люську, ту собаку, что в детстве катала меня по снегу на санках — мало ль в какую работу ни впрягают собак, — но ее тут не было.

Колонна казалась бесконечной, но и ей пришел конец: замыкая шествие, плелись лошаденки, запряженные в телеги, поперек которых, ступнями вбок, лежали трупы тех, у кого не хватило сил добрести до рва…

Я опять поднял на отца вопрошающий взгляд.

Но он, вместо ответа, лишь склонился и поцеловал меня в голову, рыжую, как осенний убор.

Я понял, что это — прощанье.

Не сказав ни слова, он зашагал — широко, не выбирая тропы, по шуршащему ковру палой листвы, — туда, вниз, к Подолу, куда только что утекла колонна, откуда всё еще доносилось цоканье сапожных подковок и скраденный шелест босых ступней по булыгам мостовой.

Еще некоторое время я видел вскинутую голову отца на фоне понурых спин, согбенных затылков — мне мешали смотреть слёзы, наполнявшие глаза, — ведь я уже осознал, что остаюсь безотцовщиной, сиротой, — но шествие удалялось, и я перестал различать его, он смешался с толпой.