Все же неизвестно было, как Букреев еще посмотрит на такое самоуправство штурманенка, и, чтобы уберечь Филькина, Ковалев похвалил:

— Правильно! Теперь за мусором очередь выстроится, лишь бы на мостик поскорее.

Букреев смолчал, а потом приказал Филькину:

— Вызовите-ка штурмана. Пусть тоже подышать выйдет.

— Есть... — Филькин наклонился к трансляции: — Капитан третьего ранга Володин приглашается на мостик. Капитан третьего ранга...

— Филькин, — перебил Букреев, — командир не приглашает, а вызывает.

— Ясно, товарищ командир, — Филькин снова включил трансляцию: — Капитан третьего ранга Володин вызывается на мостик.

Штурман был, кажется, слабостью Букреева, но, присматриваясь к их отношениям, Ковалев не мог до конца увериться в этом, потому что, если так оно и было на самом деле, Володину все равно служилось непросто: то, что командир прощал другим офицерам, штурману почти всегда засчитывалось как серьезное упущение в службе, и вот это-то как раз и видно было прежде всего.

В люке появилась голова Володина.

— Прошу разрешения...

— Валяйте, штурман, — разрешил Букреев.

Володин поднялся на мостик, вопросительно взглянул на командира, но тот молчал, даже не обернулся, и тогда Володин, подумав с благодарностью, что вот и о нем не забыли, дают и ему возможность подышать свежим воздухом, прикурил от сигареты Ковалева и жадно затянулся.

— Скажите, штурман...

— Слушаю, товарищ командир. — Володин подошел поближе.

— Если подчиненный плохо знает морской театр... Кто виноват в этом?

Володин увидел понурое лицо Филькина и кое-что, кажется, понял.

— Виноват его начальник, — сказал о себе штурман. — Капитан третьего ранга Володин.

— Все-то вы знаете, — вздохнул Букреев. — Теоретически.

Володин еще раз крепко затянулся, даже закашлялся от дыма. Выходит, за этим только и вызвал на мостик? Чтобы при всех носом ткнуть?

— Разрешите вниз, товарищ командир? — очень официально сказал он.

— Хоть сигарету докурите, — негромко проговорил Ковалев.

— Расхотелось, Максим Петрович... Прошу разрешения, товарищ командир, — повторил Володин тем же деревянным голосом.

— Что ж... Идите.

Володин щелчком выбросил за борт сигарету и спустился вниз.

За те пять лет, что он плавал начальником медицинской службы, Редько так и не сумел до конца привыкнуть к морской качке. Конечно, теперь ему было много легче: он мог и на мостике постоять для приличия, и по лодке пройти, ничем не выдавая своего состояния, мог даже пообедать в кают-компании, когда лодка шла в надводном положении и волна валила ее с борта на борт. Но жить во все эти часы, как жил остальной экипаж, то есть радоваться и свежему ветру, и морю, вздыбленному этим ветром, и низким тяжелым тучам, и снежному заряду, и дождю — любой погоде, лишь бы она была, потому что в их однообразном лодочном быте вообще не было никакой погоды, только такая-то влажность, такая-то температура, такой-то газовый состав воздуха, — радоваться этим простым мелочам, которые дома, на берегу, почти не замечались или даже вызывали досаду, и от простых этих ощущений чувствовать себя почти счастливым Редько не мог.

Сейчас он терпеливо пережидал редкие для атомной лодки часы надводного хода и, лежа на диванчике в своей каюте (она была и амбулаторией, и аптекой, и спальным местом), читал книгу. Отрываясь иногда от чтения, он думал, что в базе они будут не раньше обеда, прикидывал, успел ли уже прийти на него приказ об очередном воинском звании. Так выходило, что времени прошло вполне достаточно, там, в Москве, обычно долго и не тянули с этим — все-таки плавсостав, атомные лодки, — но могло случиться, что приказа еще нет.

В лодке было тихо. Редько взглянул на часы — половина второго ночи. Но никто, конечно, не спал сейчас: курили на мостике или дожидались своей очереди в центральном, стояли у трапа запрокинув головы и, наверно, видели через открытый рубочный люк звезды.

Ивану Федоровичу захотелось встать с дивана, пройти в центральный, подняться на мостик и самому убедиться, что небо сейчас действительно усыпано звездами. Он еще посомневался немного — лодку все же здорово бросало, — мысленно прикинул весь путь до мостика — путь был недлинным — и уже почти решился, как тут отворилась дверь, вошел, забыв постучаться, Володин и молча сел в кресло к столу. Такая забывчивость штурмана, который всегда любил очень точно придерживаться флотского этикета, удивила Редько. Иван Федорович внимательно посмотрел на Володина поверх очков в массивной роговой оправе. Он сам себе нравился в этих очках, в них он чувствовал себя больше врачом, чем офицером, и, в отличие от первых лет своей службы, всячески дорожил этим, потому что о том, что он офицер, все помнили, а вот о том, что врач, иногда забывали, особенно старпом, который любил внушать Ивану Федоровичу, что тот прежде всего офицер, а потом уже врач.

— Все нормально? — спросил Редько.

Не виделись они сегодня уже несколько часов, не привыкли так долго не видеться — на берегу жили вместе в холостяцкой каюте, да и в море часто заходили друг к другу, — и сейчас Редько понимал, что Володин чем-то расстроен.

— Нормально, — кивнул штурман, иронически усмехнувшись. — Только успевай щеку подставлять.

— А я вот тебе завидую, — сказал Редько, откладывая книгу.

— Мне?! — Володин с удивлением посмотрел на него.

— А что? У тебя постоянная работа, вахты. А тут... — Редько вздохнул. — Хоть бы аппендицит какой-нибудь, что ли...

Он всегда завидовал остальным, у кого были свои определенные часы вахты, постоянные какие-то обязанности, а не порядком надоевший ему камбуз, за который в любой момент можно схлопотать от командира или старпома замечание, да это вот постоянное ожидание, что он, Редько, по-настоящему понадобится кораблю, только если что-нибудь вдруг случится — тот же аппендицит, например.

Конечно, и ему здесь хватало работы, не сидел сложа руки, занимался и влажностью, и газовым составом, и перепадами давления, и радиационным контролем вместе с начхимом, — чем только он не занимался! — но мечтал-то он все-таки о таком часе, когда сможет наконец заняться прямым своим делом, тем, ради чего, собственно, врача и держат на подводной лодке. Но мечты эти, он чувствовал, были в чем-то и неприличными, во всяком случае — по отношению к тому человеку, у которого, скажем, должен был случиться приступ аппендицита. Да и, честно сказать, не так уж он определенно и хотел, чтобы такое случилось: сама операция таила в себе достаточно трудностей, тем более что вместо врача-ассистента и операционной сестры, как в любом госпитале или больнице, ему будут помогать санинструктор и санитар отсека, который даже и не санитар, а электрик. Так что радости, в общем-то, предстояло бы не так уж много.

После таких мыслей операцию представлять себе не хотелось, а вот как он проходит через отсеки и его, теперь самого нужного на корабле человека, провожают глазами — это ему приятно было представить, и он даже почувствовал некоторое волнение.

На подводной лодке всегда так: все подчинено одной какой-то главной задаче, и если идет торпедная атака, то все работают на атаку, а если вот операция, то все подчинено прежде всего этой операции, даже по кораблю объявляют...

— Мне бы твои заботы, — сказал Володин мрачно.

Редько устыдился, что, сразу поняв настроение своего друга, он, вместо того чтобы поинтересоваться, выслушать и чем-то, может быть, помочь, хотя бы советом, сам размечтался и полез к Володину со своими жалобами.

— Случилось что-нибудь? — спросил Редько.

Все-таки разные они были: Иван Федорович — всегда неторопливый, очень обстоятельный человек, взвешивающий каждый свой шаг, как будто от этого зависело бог знает какое важное дело, хотя ему, может, всего и надо было, что переставить какой-нибудь флакон с одной полки на другую, или тужурку в шкафу перевесить, или решить, наконец, потеплее ли сегодня одеться; Володин же, напротив, хотя и был вроде бы суховато-сдержанным и спокойным, а все не оглядываясь решал, сплеча, и неважное и важное дело — всякое, кроме своего штурманского (тут он в неторопливости и осмотрительности мог, пожалуй, и с Редько поспорить). Непонятны были Володину в других людях разные сомнения, бесила чужая нерешительность, и вообще он частенько, как считал Редько, по пустякам вспыхивал.