Если б еще какие-то адреса оставались и было на это время, он все равно никуда бы не поехал больше. Все теперь было не важным ему: и что, может, только минуту назад он как раз у ее дверей стоял, и что не дозвонился все-таки по одному из адресов, и даже то, что так и не разыскал Веру.

А если она действительно ушла от мужа? Но... не он ведь тому причиной — ему-то она и письма не написала... А этот кричал... ну да, получалось же, что она, та, к кому-то ушла... К кому-то! Но у Веры никого ведь не было, кроме мужа и кроме него, Каретникова. Конечно же то была другая женщина, а не его Вера!

Однако, представив себе и такой возможный когда-нибудь вариант ее судьбы, если б он сейчас нашел ее, Каретников подумал: так, может, оно и к лучшему, что они не встретились? Для нее же — лучше...

Теперь, когда все неприятности остались, наконец, позади и он, поймав такси, ехал уже на вокзал, можно было и о том подумать, сколько же пришлось ему перетерпеть за два дня. И никто ведь не неволил его, не обязывал, не просил — он все это совершенно добровольно сам взвалил на себя, хотя и трезво сознавал, как мала вероятность отыскать Веру. И виделся-то ему не адюльтер в их встрече, не ради какого-то любовного свидания он ринулся сломя голову, а просто чтобы увидеть, поговорить — единственно за тем и поехал, искал, терпел столько унижений, неудобств...

Почему-то вспомнился ему прекрасный гостиничный номер с уютной мебелью, огромная ванная комната с мягким ковром, вся в старинном кафеле; непонятно откуда даже чья-то строчка пришла на ум: «И тихий плеск воды так сладко нежит ухо...» — он был почти уверен, что никогда и не знал этих стихов, да и вряд ли они вообще имеют какое-то отношение к плесканию в ванной. Взбредет же такое!.. С неудовольствием Андрей Михайлович отстранил от себя непрошеные воспоминания: они как бы умаляли, обесценивали его основной поступок, ибо слова «натерпелся», «пережил» как-то оказывались не к месту, сникали, и рядом с ними не так уже ощущалась тогда своя измученность. Он снова вернулся лишь к сценам, где «натерпелся» и «намучился» были кстати: мотания его по городу из конца в конец — правда, не такси представлялись ему, как было несколько раз, а толпы людей в метро, переполненные автобусы и троллейбусы, — его осторожные выспрашивания на лестничных площадках об очередной Вере Николаевне, свое состояние, когда он узнал об одной умершей Вере Николаевне, стычку с этим типом...

А все-таки он не жалел о своей поездке, он даже чувствовал, что был в эти дни самоотверженнее, как бы выше себя обычного, поступал много жертвеннее, чем когда-нибудь, и его ли вина, что так уж сложились обстоятельства?

Купе было на двух человек, заснул он быстро, и сон его был глубоким и спокойным.

Всю следующую неделю Андрей Михайлович был очень занят различными кафедральными делами, но в пятницу, уже под конец рабочего дня, зайдя зачем-то в ординаторскую и застав там лишь Киру Петровну, он вспомнил, что надо же что-то делать с ее диссертацией. Разумеется, сама за эту неделю она ничего путного не могла написать — потому, кажется, даже избегала встреч с ним, — но, чтоб проявить к ней хоть какое-то внимание, он поинтересовался, не приготовила ли она новой порции листков, ведь уже целая неделя прошла.

Мило смутившись, она стала оправдываться, что, видя его занятость, просто не смела прибавлять ему новых забот, но, конечно, она кое-что написала. Вот, здесь семь страничек...

Каретников подумал с тоской, что снова придется вникать в эту чепуху, возвращать на переделку, вновь править, объяснять очевидное...

Он пообещал Кире Петровне, что просмотрит ее рукопись за воскресные дни, а для себя при этом твердо решил, что это в самый последний раз. Чем так мучиться и ее тоже мучить, лучше уж диктовать ей все оставшееся, страницу за страницей.

К себе в кабинет он вернулся очень кстати: как раз Ирина звонила.

— Я слышала, ты в Москву уезжал?

По счастливому ее голосу он понял, что совсем не для этого она звонит, и, улыбнувшись, спросил:

— У тебя новости?

— Да, — рассмеялась она. — А откуда ты...

— Вы отплываете раньше, — догадался Каретников.

Он взглянул на лежащую перед ним рукопись Киры Петровны, и, пока Ирина, воскликнув, что он прямо ясновидец, рассказывала ему, как все передвинулось и они с Павликом уже сегодня отплывают, через несколько часов, Каретникову хватило времени, чтобы, просмотрев один из абзацев, осознать, что никакой особенной редактуры здесь не требуется.

— Скажи, что ты рад за меня! — потребовала Ирина.

— Я очень рад за тебя, — сказал Каретников. — Я тебе завидую...

— Мне?!.. — Она помолчала. — Андрюша, у тебя что-то случилось?

— Ну то ты! — усмехнулся Каретников. — Может, я и хотел бы, чтоб случилось. А может, и хотеть-то не хочется... Ты успела с белым платьем?

— Двух дней не хватило, — рассмеялась Ирина. — Но это не страшно, обойдусь. Да Павлик все равно бы и не заметил... Ну, я побежала, еще столько дел... Целую.

— Появись, когда вернешься.

— Конечно! И не хандри, — сказала Ирина. — Не будешь?

— Не буду, — улыбнулся он.

Он решил уж досмотреть рукопись Киры Петровны и окончательно убедился, что Сушенцов понял их разговор совсем не так, как ему бы хотелось, однако досада и даже неприязнь, поднявшаяся в душе Андрея Михайловича, тут же сменились облегчением. Он подумал, что тогда-то ведь все проще: раз Сушенцов снова принялся помогать ей, то ему, Каретникову, не придется теперь грех на себя брать и самому дописывать диссертацию Киры Петровны. Приносит она очередной текст — и приносит. А как оно, что там за этим... В конце концов, это их дела, и он совсем не обязан был знать... Хотя, конечно, мера порядочности каждого из них ему теперь для себя вполне ясна.

Собираясь домой и проверяя, есть ли у него мелочь для троллейбуса, Каретников обнаружил в кармане обрывок листка с каким-то номером телефона и сразу вспомнил: это же то, что от московских адресов осталось. Все остальное он предусмотрительно уничтожил из опасения, что жена может наткнуться, да и за ненадобностью, а вот этот телефон, оказывается, приберег зачем-то... Наверно, чтоб совесть потом не мучила: все-таки ведь не дозвонился тогда, в Москве...

Снова присев к столу, уже в плаще, он, усмехнувшись, набрал этот номер через междугородный индекс. Теперь-то ему уж точно не в чем себя упрекать...

— Да? — сказал женский голос.

Каретников замер, растерялся от будничного тона, с каким это было произнесено. Словно для того, чтобы услышать коротенькое, безразличное «да?», он не ринулся, как мальчишка, в другой город, не изъездил его вдоль и поперек, не избе́гал высунув язык пол-окраины...

Он не поверил себе, что узнал ее голос, но что-то все же мешало ему попросить Веру Николаевну к телефону, чтобы окончательно убедиться.

Он молчал и, боясь обнаружить себя, даже затаил дыхание.

— Алло!.. Алло!.. — чуть обеспокоенно повторил женский голос. Без сомнения, ее голос...

Он не откликался, а она все не вешала трубку, и наступила тягостная пауза. Так долго не вешают трубку лишь когда очень хотят услышать того, кто звонит...

Не зная почему, он почти точно знал в эти секунды: Вера поняла, что это он, — и, как подтверждение его ощущению, он вдруг услышал нерешительное, то давнее, совсем тихо сейчас произнесенное: «Расскажи о себе...». Впрочем, до конца он не был в этом уверен. Наверное, все же почудилось... Но ведь так явственно!..

— Алло! Алло! — тревожно говорила Вера.

Он молчал.

— Алло... — повторила она еще раз. Голос ее как-то уже померк, стал бесцветным, смирившимся, далеким.

Что ж ему сказать? Что он разыскивал ее? А зачем? Чтобы что?

Нет, он не был готов...

Осторожно, как будто хотел это сделать совсем незаметно для Веры, Андрей Михайлович положил трубку на телефонный аппарат, тут же, однако, торопливо поднял ее в наивной детской надежде: а вдруг да не разъединились они?! Тогда уж он обязательно скажет... Он услышал длинный равнодушный гудок.