— По-своему, наверно, люблю, — спокойно сказала она, глядя прямо перед собой блестящими в темноте зрачками.

«Когда это она очки сняла? — подумал он с безразличием. — Значит, по-своему любит...»

— А со мной зачем же?.. — грубо спросил он. Куда уж грубее...

— Понравился очень, — ласково проговорила она.

— Или просто от скуки, — сказал он.

Она тихо рассмеялась и нежно, легко погладила его лицо кончиками пальцев.

— Разве тебе было плохо со мной?

Нет, ему не было плохо. Но хотя ничего, кроме благодарности, он не испытывал сейчас к этой женщине, было на душе грустно, и как-то очень бледно, невнятно мелькнула вдруг мысль — она была для него внове, и он с удивлением чуть задержался на ней, — мысль о том, что в таких отношениях, как сегодняшние, есть что-то уже не устраивающее его, и смутное беспокойство, даже чувство какой-то вины, что ли... Его вины? Перед кем?..

Володин снова подумал об этом, уже выйдя на шоссе и садясь в кабину попутного грузовика. Но подумалось теперь как-то отчетливее, и не об ее нечестности перед мужем, а о нечестности своей, именно о своей вине перед человеком, которого он вообще-то знал, наверно, в лицо, может, даже здоровался с ним, не думая тогда, что вот так все случится.

Тут он попробовал даже высмеять себя перед самим собой за посетившее его вдруг невзрослое, ненужное и глупое угрызение совести. «Ты же взрослый человек», — сказал он себе укоризненно. «Ты же взрослый человек», — пробормотал он вслух, а шофер с удивлением взглянул на него и усмехнулся.

«И вообще, все мы взрослые люди», — снова подумал Володин, имея в виду уже не только себя, но и ту женщину.

А все же у него на душе было бы гораздо спокойнее сейчас, служи, например, ее муж на берегу. Но в том-то и дело, что он был сейчас в море, где-то в Атлантике или в Средиземном, там, где завтра мог быть и сам Володин.

И было сейчас то странное, почти смешное и, уж во всяком случае, труднообъяснимое в эти минуты чувство какой-то даже мужской солидарности не вообще с этими людьми, но именно с ее мужем, а ее вина — была же ведь все-таки и ее вина? — казалась теперь виной не только перед одним ее мужем, но перед всеми, кто был с ним в море. И, значит, его, Володина, вина — тоже...

Можно было очень легко представить себе, чем они там, на корабле, заняты в это время суток. По штурманской привычке Володин тут же, незаметно для себя, взял поправку на часовой пояс, увидел их всех на боевых постах, а прежде всего, конечно, штурмана в его рубке, увидел большой самодельный календарь, специально вывешенный в центральном в первый же день плавания, вспомнил, как они с нетерпением считают и пересчитывают дни, оставшиеся до базы, как карандаш вахтенного офицера старательно, с удовольствием вычеркивает еще одну клеточку этого календаря. Вспомнил, как они вообще там истосковались по своим женам. И от всего этого сегодняшний вечер, который еще недавно казался ему удачным, хотелось просто забыть, как будто его и не было.

Володин тут же допустил удобную для себя мысль, что если такая женщина и пошла на близость с тобой, то это случилось не оттого, что перед ней был именно ты, с определенными какими-то достоинствами, а просто потому, что ты вовремя оказался рядом, и что если б не ты, то все равно, рано или поздно, это у нее случилось бы с другим. И эта мысль, которая, по существу, должна была задеть его самолюбие и в другое время показаться просто обидной, раз вообще дело не в нем, Володине, и не в его достоинствах, — эта мысль не смутила его, не обидела сейчас, наоборот, он с облегчением ухватился за нее: так ему было проще и спокойнее, ведь тогда с него как бы снималась значительная доля вины перед тем, другим человеком, который был сейчас в море.

А вообще-то Володин все-таки удивился, что слишком долго думает о какой-то своей вине. Раньше, совсем еще недавно, подобные мысли вроде бы и не приходили ему в голову. И чтобы избавиться от них, он стал думать о том, что, встречая в своей жизни женщин, он все-таки так и не узнал до сих пор, что же это такое, когда тебя ждут, ждут всегда, ежедневно, а не в какой-то один определенный вечер.

И думалось ему, когда он подходил уже к казарме, поднимался на второй этаж, открыл дверь каюты и осторожно, стараясь не разбудить Филькина и Редько, прошел к своей койке, — думалось ему о том, что если он вдруг не приходил в один из вечеров к ожидавшей его женщине, то у нее вряд ли возникало беспокойство лично о нем, а если какое-то чувство и появлялось, то скорее всего только досада, обида или злость, просто, наконец, сожаление о своем времени, потраченном на это ожидание. И ничего больше.

Лодка отошла от пирса и потянулась к фарватеру. Уже улеглась обычная суета, на мостике остались только командир, старпом и сигнальщик, и Букреев был доволен, что командующий сидит внизу, не стесняя своим присутствием его командирских действий.

С ними собралась идти в море и Мария Викторовна, но Букреев, хорошо представляя себе удивление и старпома, и других офицеров, знающих железное его правило никогда не брать в море посторонних, если это только в его власти — а сейчас это было в его власти, — отказал ей. Чувствуя почему-то необходимость хоть немного смягчить свой отказ, Букреев шутливо сказал ей, что он, разумеется, не может серьезно относиться к старинной морской примете насчет женщины на корабле, но торпедные стрельбы на приз главкома настолько ответственное дело, что поневоле становишься суеверным, да и выходят-то они всего на два дня...

Лучше бы она настаивала, пусть бы даже обиделась — ему, возмущенному ее непониманием, что им всем не до науки сейчас, было бы легче чувствовать свою правоту, — но Мария Викторовна, вежливо улыбнувшись и его шутке, и его отказу, молча отошла от Букреева, не подозревая, как близок он был к тому, чтобы остановить ее, изменить решение, не заботясь уже, что подумают об этом его подчиненные. Для этого ей надо было хотя бы обернуться...

— Старпом, вы это серьезно мне доложили? — спросил Букреев, не сомневаясь, что несерьезно такое никто никогда не докладывает.

— О чем, товарищ командир?

— Ну, что неисправность она помогла найти...

— Так точно.

— Бедный Сартания... И как он только перенес это?! Жаль парня.

— Да... А интересная женщина, — сказал Варламов.

— Интересная? — Букреев в принципе был с этим согласен, но мало быть интересной, чтобы станцию исправить. Вот толковая — другое дело. Они-то хоть понимают это? Или только и заметили, что смазливая?.. — Как там Володин?

— В каком смысле, товарищ командир?

— Как бы у нас и другие станции не повыходили из строя, — добродушно сказал Букреев. — Дурной пример Сартании...

Варламов понял и улыбнулся:

— Нет, товарищ командир, штурман пока сигналов бедствия не подает.

— Значит, будем надеяться, у него все в порядке.

— Не думаю, — по-своему истолковал Варламов слова командира. — Мне кажется, даже у штурмана ничего не выйдет.

Букреев вопросительно взглянул на него.

— Не из тех она, — пояснил Варламов.

— Не из тех?.. — Букрееву приятно было, что вот и старпом так считает, хотя возможности штурмана Варламов мог и недооценить. — В своих офицеров верить надо, — сказал Букреев. — Не из тех!..

Снизу начал кто-то подниматься на мостик, и по медленной, спокойной манере — у них на лодке никто так не позволил бы себе тянуться по трапу — Букреев с досадой понял, что командующий все-таки не усидел внизу.

Варламов сразу же уступил свое место на мостике, командующий поблагодарил, что очень удивило старпома, потому что у них на лодке не было принято, чтобы командир, скажем, благодарил за что-то своего старпома. Букреев тоже услышал эту благодарность, и ему подумалось вдруг о возрасте командующего, о неизбежной, видимо, доброжелательности, которая приходит с этим возрастом, даже о некоторой, что ли, сентиментальности. Хотя тут же Букреев должен был признаться, вспомнив некоторые встречи с командующим, что тот бывал совсем не таким уж добрым и при случае так умел отчитать провинившегося, вроде бы и не повысив ни разу голоса, что из его кабинета вылетали, как из парилки.