То, что люди, на которых и в самом деле лежала часть ответственности за происшедшее, были признаны Сталиным главными, если не единственными, виновниками и очень скоро понесли кару и в своем большинстве погибли — тоже не тайна. Число этих людей, признанных основными виновниками всего случившегося с нашей авиацией, достаточно велико. За последствия того страшного удара, который нанесли по нашей авиации немцы, ответил жизнью целый ряд авиационных генералов, из которых многие еще совсем недавно были всего-навсего капитанами и лейтенантами, командирами эскадрилий или просто летчиками.

Но, видимо, все же, по справедливости, начало всей этой трагедии с нашей авиацией следует отнести не к 22 июня 1941 года, а на несколько лет раньше, и главного виновника надо искать не среди этих капитанов и лейтенантов, в слишком короткий срок сделавшихся генералами.

Есть и вторая причина случившегося — общее резкое отставание находившейся у нас на вооружении авиационной техники от немецкой. Его еще не существовало в конце 1936 года. Но накануне войны и уже за полтора-два года до нее это отставание стало настолько явным, что в нормальной обстановке, лишенной атмосферы шапкозакидательства, на такой факт было бы абсолютно невозможно закрывать глаза или преуменьшать его значение.

Старшего лейтенанта, штурмана, который запомнился мне под фамилией Ищенко, я встретил уже после войны в поезде где-то между Читой и Владивостоком. Меня направили в капитулировавшую Японию корреспондентом «Красной звезды» при штабе генерала Макартура. В коридоре вагона я встретился и разминулся с авиационным полковником. Пройдя мимо меня, он вдруг повернулся и снова подошел ко мне с совершенно неожиданным вопросом: не встречались ли мы с ним под Бобруйском. Из дальнейшего разговора выяснилось, что это тот самый бывший старший лейтенант.

Со времени этой второй мимолетной встречи тоже минуло двадцать лет. Сейчас, роясь в архивах, я нашел отрывочные сведения о личном составе того 3-го тяжелого авиационного полка, трагическую гибель кораблей которого я, очевидно, видел под Бобруйском. В документах было упоминание о подполковнике Ищенко. Но вряд ли я даже в драматической обстановке 30 июня 1941 года мог спутать подполковника со старшим лейтенантом — три кубика на петлицах с тремя шпалами…

Потом я наткнулся на другую похожую фамилию: Иршенко. Здесь данные как будто совпадали. В личном деле было записано: «Иван Степанович Иршенко, старший лейтенант, штурман отряда 3-го тяжелого бомбардировочного авиаполка. Родился 21 июля 1912 года в деревне Большие Крынки Полтавской области. Воевал в Финляндии, стал штурманом отряда в мае 1941 г.». Но дальше шла запись, как будто опровергавшая возможность совпадения: «25 июля 1941 года погиб при выполнении боевого задания».

Хотя, впрочем, нельзя сказать, что такая запись полностью исключает возможность совпадения. Множество людей, в личных делах которых появлялись такие записи, потом возвращались и продолжали сражаться до конца войны. Кто знает, может быть, когда эти строки будут напечатаны, они помогут мне разыскать человека, о котором идет речь в записках.

Мои товарищи по фронту, военные корреспонденты, которым я показывал свои записки, расходятся в воспоминаниях в том, когда мы уехали из Могилева в Смоленск и где мы с ними встретились — то ли еще под Могилевом, то ли уже под Смоленском.

В «Журнале боевых действий войск Западного фронта» указано, что оба эшелона штаба фронта убыли в район Смоленска, в санаторий Гнездово, 2 июля. Сопоставляя сейчас все факты, думаю, что мы, группа работников «Красноармейской правды», очевидно, выехали из Могилева или 2, или 3 июля и речь Сталина в записи радистов политуправления фронта слушали уже в лесу под Смоленском. Перечитывая сейчас то место записок, где говорится о речи Сталина, я не испытываю желания спорить с самим собой. Мне и сейчас кажется, что мое тогдашнее восприятие этой речи, в общем, соответствовало ее действительному значению в тот трудный исторический момент.

В последние годы мне приходилось слышать разные объяснения того факта, что Сталин выступил с речью лишь на двенадцатый день войны, в первый день возложив это на Молотова. Среди этих объяснений приводилось и такое, что Сталин в первые дни войны совершенно растерялся, отошел от дел и не принимал участия в руководстве войной.

Не берусь судить о фактах, которых не знаю. Видимо, когда-нибудь историки выяснят всю сумму этих фактов, но психологически такое объяснение не вызывает у меня чувства доверия. Думается, что в применении к Сталину верней было бы говорить об огромности испытанного им потрясения. Это потрясение испытали все. Но огромность потрясения, испытанного им, усугублялась тем, что на его плечах лежала наибольшая доля ответственности за все случившееся. И в том, что он сознавал это, у меня нет сомнений.

Другой вопрос, что вскоре, оправившись от первого потрясения, он поспешил найти козлов отпущения и нашел их в лице Павлова и других, ответивших головой за все происшедшее. И вряд ли этому следует удивляться. Такое уже бывало. Но представить себе Сталина в первую неделю войны совершенно растерявшимся и выпустившим из рук управление страной я не могу.

И то, что он свою речь произнес лишь на двенадцатый день войны, я объясняю не тем, что он до этого никак не мог собраться с духом, чтобы произнести ее, а совершенно другим. Сознавая всю силу своего, несмотря ни на что, и в эти дни сохранившегося авторитета, Сталин не желал рисковать им. Он не желал выступать по радио, обращаясь ко всей стране и к миру раньше, чем полная страшных ежечасных неожиданностей обстановка не прояснится хотя бы в такой мере, чтобы, оценив ее и определив перспективы на будущее, не оказаться вынужденным потом брать свои слова обратно.

Был ли в этом личный момент? Наверное, был. Но, на мой взгляд, в данном случае в той обстановке этот личный момент сочетался с государственной целесообразностью.

Мне вообще кажется, что, говоря о такой сложной исторической фигуре, как Сталин, вредно поддаваться эмоциям.

Мы и до сих пор еще слишком мало знаем о нем и о многих сторонах его деятельности, в данном случае я говорю лишь о его военной, полководческой деятельности. И долг людей, в той или иной мере осведомленных о самых разных фактах этой деятельности, в том числе в первые недели войны, — рассказать о них. И долг нашей исторической науки сопоставить с этими человеческими свидетельствами все те документы, которыми она может располагать. Причем всякая избирательность фактов и документов в ту или иную сторону одинаково недопустима.

Я принадлежу к числу людей, которым на основании того, что они уже знают, кажется, что им еще предстоит узнать о Сталине много трудного для понимания. Я знаю, что есть люди, придерживающиеся иной точки зрения, люди, которые считают, что в некоторых исторических исследованиях, да и в литературных произведениях последних лет сгущены краски и искажена в худшую сторону роль Сталина в истории войны.

Есть люди, глубоко убежденные в этом. Но раз так, то они не меньше других должны быть заинтересованы в том, чтобы наиболее полно раскрыть перед историей все стороны и все факты военной деятельности Сталина, но именно все.

Чтобы в какой-то мере восстановить ту обстановку, в которой мы услышали или прочли речь Сталина, приведу несколько выдержек из разных армейских документов тех дней.

В политдонесении отступавшей от Бреста 4-й армии Западного фронта, датированном 4 июля, говорится, что части армии «вышли в новые районы формирования для пополнения личным составом и мат. частью. 6-я стрелковая дивизия. Налицо… — 910 человек, некомплект — 12781 человек. 35-я стрелковая дивизия. Налицо 2623 человека, некомплект — 11068 человек». Даже если учесть, что потом в район формирования армии вышло из окружения еще немало людей, все же эти цифры на 4 июля говорят о масштабах поражения, понесенного в первые дни войсками нашего Западного особого военного округа.