Итак, оказывается, генерал Болдин, который в сорок первом году с июня до августа во главе нескольких тысяч людей три месяца дрался в немецких тылах и с боем прорвался к своим, в 1938 году тоже «проходил как участник». И то, что он остался цел тогда, — дело случая, так же как дело случая и то, что остался цёл его командир корпуса, которому этот «участник заговора» дал хорошую служебную характеристику.

К началу войны Бакунин командовал своим 61-м корпусом уже больше двух лет и в первое лето войны вместе со своими подчиненными до дна испил несладкую чашу боев в окружении.

Вот как он сам в письме, присланном в ответ на мою просьбу, говорит о начале всех этих событий:

«14 и 15 июля войска 61-го стрелкового корпуса остались в окружении. 16 июля наши войска оставили Кричев, Смоленск. Таким образом корпус оказался в глубоком тылу врага.

16 июля я получил короткую радиограмму, содержание которой: Бакунину. Приказ Верховного Главнокомандующего — Могилев сделать неприступной крепостью.

Бой в окружении — самый тяжелый бой. Окруженные войска должны или сдаваться на милость победителя, или драться до последнего.

Я понял приказ так: надо возможно дольше на этом рубеже сдерживать вражеские войска с тем, чтобы дать возможность нашим войскам сосредоточить свои силы для решительного перехода в наступление».

К тому, как в свете именно такого понимания приказа Сталина ожесточенно, до последней возможности сражались под Могилевом части 61-го корпуса, я буду еще не раз возвращаться в своих комментариях в связи с различными людскими судьбами.

А здесь — только несколько слов о последующей судьбе самого командира корпуса. После выхода из окружения Бакунин был назначен начальником курса Академии имени Фрунзе и в октябре 1943 года с трудом выпросился обратно на фронт. Принимал участие в форсировании Сиваша и штурме Сапун-горы в Севастополе, а после освобождения Крыма командовал 63-м стрелковым корпусом в Прибалтике.

172-я стрелковая дивизия обороняла непосредственно Могилев и, судя по многим документам, вынесла на себе главную тяжесть боев за этот город.

Комиссар дивизии Леонтий Константинович Черниченко находился в Могилеве до последних дней его обороны, был ранен и прошел много тяжелых испытаний. Но я думаю, что о боях, в которых он участвовал, о том, что он видел и переживал, лучше, чем я, расскажет он сам: им написаны воспоминания, которые, очевидно, будут опубликованы.

Командира дивизии Михаила Тимофеевича Романова, непосредственно руководившего обороной Могилева, в те дни, которые я описываю, мне встретить не удалось. Судя по его личному делу, сохранившемуся в архиве, это был превосходно подготовленный командир дивизии, медленно, но верно поднимавшийся к этой должности по долгой служебной лестнице и имевший отличные аттестации за все годы своей службы. В боях за Могилев он с лихвой подтвердил все довоенные аттестации. Об этом можно судить буквально по всем воспоминаниям о нем. Тех, кто заинтересовался этой незаурядной фигурой, могу адресовать к напечатанным в июне 1963 года в «Красной звезде» статьям маршала Еременко и напечатанной в том же году в «Военно-историческом журнале» статье оставшегося в живых комиссара одного из полков 172-й дивизии майора Кузнецова.

Обстоятельства гибели генерала Романова не до конца ясны. В личном деле его написано, что он пропал без вести. Черниченко в беседе с маршалом Еременко рассказывал, что в декабре сорок первого года в немецком плену он видел немецкий журнал со снимком Романова в гражданской одежде и надписью: «Генерал-майор Романов, командир 172-й стрелковой дивизии, как руководитель партизанского движения в Белоруссии задержан в городе Борисове и повешен». Роясь в архивах, я пытался найти хоть какие-нибудь новые данные о судьбе Романова, и одно время казалось, наткнулся на них. В личном деле М. Т. Романова нашелся документ, из которого явствовало, что в конце 1941 года он около месяца воевал на Северо-Западном фронте в должности начальника штаба одной из армий. Это было написано черным по белому, и у меня возникло предположение, что, может быть, все предыдущие сведения о Романове неверны, что он не погиб, а вышел из окружения, был направлен начальником штаба армии на Северо-Западный фронт и погиб позже и не там, где предполагалось. Целую неделю работники архива разыскивали документы, которые могли бы пролить свет на этот вопрос, но в конце концов после долгих поисков выяснили, что документ, подложенный в личное дело Романова, много лет назад попал туда по ошибке и относился к судьбе другого генерала, его однофамильца.

Так или иначе, остаются несомненными два факта: что Романов во главе своей дивизии до конца оборонял Могилев и что во время попытки прорыва из окружения он был тяжело ранен и после этого погиб в окружении или в плену.

Когда я был в прошлом году в Могилеве и видел там в центре города в сквере памятник генералу Лазаренко, погибшему при освобождении Могилева в 1944 году, я подумал, что рядом с этим памятником не хватает другого — генералу Романову, павшему в 1941 году после того, как он сделал все, что было в человеческих силах, для того, чтобы не отдать город в руки немцев. Не сомневаюсь, что в конце концов так оно и будет.

К командиру 388-го стрелкового полка 172-й дивизии полковнику Кутепову мы приехали вечером 13 июля и уехали из его полка на следующий день, 14-го. Срок небольшой, меньше суток. Но это пребывание в полку Кутепова по многим причинам запомнилось мне на всю жизнь, и мне хочется здесь рассказать и о Кутепове, и о других людях его полка то немногое, что удалось дополнительно узнать.

Пишу эти примечания, а передо мной лежат переснятые из их личных дел старые предвоенные фотографии командира полка Семена Федоровича Кутепова, комиссара Василия Николаевича Зобнина, начальника штаба Сергея Евгеньевича Плотникова, командира батальона Дмитрия Степановича Гаврюшина, командира роты Михаила Васильевича Хоршева…

Самому старшему из них — Кутепову — было тогда, в сорок первом году, сорок пять лет, а всем остальным гораздо меньше. Гаврюшину — тридцать шесть, Плотникову — тридцать один, Зобнину — двадцать восемь, Хоршеву — двадцать три.

Смотрю на их предвоенные фотографии и думаю о том, что, по-видимому, никого из этих людей нет в живых. Хотелось бы ошибиться, но во всех исторических работах и статьях об обороне Могилева мне еще ни разу не попалось ни одного упоминания об оставшихся в живых людях из этого 388-го полка.

Смотрю на их фотографии в новых гимнастерках, без орденов и медалей, и думаю о том, что многие из этих людей были награждены за оборону Могилева, но так и не успели об этом узнать: указ о награждении был напечатан в «Известиях» 10 августа, а они погибли еще в июле.

Тогда, в 1941 году, на меня произвела сильное впечатление решимость Кутепова стоять насмерть на тех позициях, которые он занял и укрепил, стоять, что бы там ни происходило слева и справа от него. Прав ли я был в своем глубоком внутреннем одобрении такого взгляда на вещи?

Вопрос этот сложней, чем кажется с первого взгляда. Речь идет не о том — выполнить или не выполнить приказ. Это не являлось для Кутепова предметом размышлений. Речь о другом — о сложившемся у меня чувстве, что этот человек внутренне не желал получить никакого иного приказа, кроме приказа насмерть стоять здесь, у Могилева, где он хорошо укрепился, уже нанес немцам тяжелые потери и если не сдвинется с места, то снова нанесет их при любых новых попытках наступать на его полк.

Немецкие генералы в своих исторических трудах настойчиво пишут о том, что, оставаясь в устраиваемых ими «клещах» и «мешках», не выводя с достаточной поспешностью своих войск из-под угрозы намечавшихся окружений, мы в 1941 году часто шли навстречу их желаниям: не выпустить наши войска, нанести нам невосполнимые людские потери.