Эта худенькая женщина была остра на язык, нетерпелива и бесстрашна. Боялась она только кулаков мужа. На деревне у нее случались перебранки и даже потасовки, а в прошлом году и этой весной, когда делили земли помещиков, она оказалась самой смелой и заражала своей смелостью других.

Так было и теперь. Она первая встала с капа, за ней поднялись и остальные. Только одна старуха не решалась идти с ними, и Дун Гуй-хуа готова была тащить ее силой:

— Пока не побываешь на собрании, ничего не поймешь, тетушка. Ты так и не узнаешь, что такое новая жизнь!

— Ах, — вздыхала старуха, — ведь знаешь, какой у меня старик упрямый. Он сегодня сам идет на собрание. Никогда-то слова мне не скажет. Пойдет — молчит, а вернется — тоже молчит. Ведь идет-то он на собрание только для того, чтобы оставили в покое нашего сына Цин-хуая. И вдруг он там увидит меня. Нет, нет! Заест он меня!

Старуха была женой Хоу Чжун-цюаня, того самого, который прославился на всю деревню, вернув тайком помещику землю, выделенную ему весной. Его сын Цин-хуай тогда так рассердился, что топал на него ногами, ругал старым тупицей, старик же гонялся за сыном с метлой.

Крестьянский союз, узнав об этом, попытался было вмешаться, но старик ни в чем не признавался и ни за что не поддавался на уговоры союза.

— А ты не сумеешь, тетушка, обругать мужа да объяснять ему, как изменилась жизнь? — воробьем наскакивала на нее жена пастуха. — Сыщи-ка другого такого, что не желает до самой смерти расстаться со своим рабством и нищетой!

Но старуха продолжала упорствовать и вернулась домой, а остальные женщины отправились во двор бывшего помещика Сюй Юу.

Уже смеркалось. По улице возле ворот шагал взад и вперед патруль — десяток вооруженных ополченцев, — проверяя каждого входившего во двор. Пыталась пройти на собрание и мать Гу Чан-шэна, но патруль ее не пропускал.

— Иди-ка домой, скоро ночь, — уговаривали ее.

— Если тебе что нужно, — объяснял ей один из ополченцев, — придешь завтра, поговоришь с кем-нибудь из руководителей, а здесь, у ворот, не стой.

Но она не уступала:

— А если мне хочется? Нельзя уж и на улице побыть. Был бы мой Чан-шэн дома! Вы все толкуете, что заботитесь о семьях фронтовиков, а мне не даете даже у ворот постоять!

Патруль, наконец, сдался:

— Ладно, стой, если тебе нравится!

Хотя уговорились созвать только бедняков, но пришли представители чуть ли не от каждой семьи. Двор был набит битком. Люд» группами сидели на ступеньках; в воздухе стоял гул голосов. Звезды ярко сияли, освещая темные фигуры ополченцев, расположившихся на крыше.

Чжан Чжэн-го, появляясь то здесь, то там, проверял патруль. Ополченцы любили своего командира, хотя он был строг и не позволял отлынивать от службы.

Суетился Ли Чан, бегая взад и вперед, кого-то вызывал, кому-то давал указания.

Пришел и Чжао Дэ-лу, все в той же белой куртке внакидку, зажег лампу и поставил ее на стол, выдвинутый на крыльцо.

Мать Гу Чан-шэна сумела все-таки проскользнуть во двор вместе с группой женщин. Все они отошли в уголок. Рядом весело смеялись, и Дун Гуй-хуа узнала голос Ян Ляна.

Когда на крыльцо вышел Ху Ли-гун, Ли Чан предложил:

— А не спеть ли нам?

И трое молодых парней вместе с Ху Ли-гуном затянули песню, которой он учил детей: «Эй, пахари, сплотитесь…»

Крестьяне нетерпеливо поглядывали на ворота, поджидая Чжан Юй-миня и председателя Крестьянского союза. На сегодняшний вечер все возлагали большие надежды, хотя и не звали, о чем будут говорить, хватит ли у них смелости для публичного выступления. Они твердо верили в партию бедняков — коммунистическую партию, но сами еще слабо разбирались во всем и еще многого опасались.

Появление во дворе Вэнь Цая встретили аплодисментами. Толпа расступилась, давая ему дорогу, и снова сомкнулась, теснясь к столу. Притащили длинную скамью. После некоторых пререканий Вэнь Цай уселся первым. Все взоры обратились на него, и он с улыбкой оглядывал собрание.

Из-за стола поднялся председатель Крестьянского союза Чэн Жэнь, с непокрытой головой, в короткой белой куртке нараспашку. Слабый свет лампы падал на его густые брови и сверкающие глаза. Он обвел взглядом собравшихся и начал с некоторым смущением:

— Отцы! Старики!

В ответ раздался смех.

— Тише! — послышался окрик.

— Мы собрались здесь сегодня поговорить о земельной реформе, о том, как ее проводить, — продолжал Чэн Жэнь. — Понятно? Хорошо ли всем слышно?

— Понятно! — ответили все хором.

Красноносый старик У, тот самый, что созывал на собрание гонгом, очутился у самого стола и, вытянув шею, громко заговорил:

— А что тут понимать? Отобрать землю у помещиков да разделить между крестьянами, чтобы у каждого было свое поле, чтобы не кормиться больше землепашцу у эксплуататоров да предателей.

Он посмотрел на Вэнь Цая и продолжал, размахивая руками:

— С одной семьей, с помещиком Сюй Юу, мы свели счеты еще в прошлом году. Все его добро: землю, дома, скот и зерно, восемьсот дань с лишним — поделили между бедняками. И этот вот двор, на котором мы сейчас собрались, тоже его. Так вот, товарищ, как ты полагаешь — правильно ли мы его отреформировали?

— Кто там болтает и самочинно лезет вперед? Пусть сами товарищи объяснят! — закричали из задних рядов.

— Я сказал немного. А нельзя говорить — и не надо, — виновато улыбнулся старик, глядя на Вэнь Цая.

— В земельной реформе много пунктов. Сегодня мы в них разберемся. Попросим товарища Вэнь Цая нам все рассказать, — вмешался Чэн Жэнь и, повернувшись к Вэнь Цаю, первый примялся аплодировать.

— Вот это правильно! — дружно подхватили остальные.

Вэнь Цай поднялся, по двору пронесся шепот, теснясь и толкаясь, все пододвинулись к нему.

— Земляки! Сегодня мы с вами встречаемся впервые, — громко и внятно начал Вэнь Цай, — и возможно… — Вэнь Цай подумал, что слово «возможно» не народное, и попытался было заменить другим, но не сумел подобрать и снова повторил: — возможно, у вас еще такое чувство, что мы мало знакомы… да, мало знакомы… Но ведь солдаты Восьмой армии и народ — одна семья, мы скоро привыкнем друг к другу. Не так ли?

— Так! — ответили из толпы.

— Сейчас мы начинаем проводить земельную реформу. Что это значит? Это значит, что мы хотим провести в жизнь лозунг «Каждому пахарю свое поле», то есть каждый землепашец будет теперь иметь свою землю, а тот, кто сам не работает на земле, не будет ею владеть.

Поднялся шепот. Чэн Жэнь бросил в толпу:

— Прекратить разговоры!

И Вэнь Цай приступил к докладу о необходимости земельной реформы. Начал он издалека: с истоков истории человечества, с вопроса о том, какие силы создают историю; затем, доказывая своевременность земельной реформы, перешел к анализу международного и внутреннего положения. Сперва он очень следил за собой, стараясь говорить доступным для собрания языком, хотя вводил и новейшие политические термины, на усвоение которых потратил немало времени; вместе с тем он красиво округлял фразы, как того требовали правила риторики. Однако все это не принесло ожидаемых результатов: его ораторского искусства никто не оценил, а попытки вставлять народные выражения прошли незамеченными.

Наконец он добрался до основного вопроса: повторив несколько раз, что у крестьянских масс один путь — земельная реформа, он стал пункт за пунктом объяснять собранию положение о реформе. Пунктов было много: первый, второй, пятый, и снова первый. Вэнь Цай запутался, потерял главную мысль, стал вдаваться в ненужные, утомительные подробности.

Вначале его слушали очень внимательно. Ведь крестьяне ждали кратких, толковых пояснений. Им было понятно, когда речь шла о земле, о повинностях, о расчетах с помещиком. Но к этапам исторического развития они не проявили никакого интереса, ибо не связывали их со своей жизнью. Больше половины речи Вэнь Цая осталась непонятой.